— Значит, мы едем на север. Для начала — дальше по этой дороге, а
там будем наводить справки. С армией он или нет, мы его отыщем.
Я не стал спорить, и вскоре мы уже в третий раз ехали по тракту, по
которому накануне прогулялись туда и обратно. Впрочем, знакомый участок
закончился довольно быстро — хотя и за его пределами дорога и местность
вокруг не преподносили никаких необычных сюрпризов. Разве что мы наконец
отыскали-таки пресловутый трактир, но подкрепиться там нам было не
суждено — здание стояло заброшенным, с выбитыми окнами и сорванной с
петель дверью. Что там творилось внутри, можно было только догадываться,
но запах тления доносился довольно отчетливо. Позже мы миновали межевой
столб, обозначавший северную границу графства, но и за ним тянулась все
та же изрядно обезлюдевшая сельская местность с редкими убогими
деревеньками, похожими на просящих милостыню у обочины безногих калек.
Ландшафт слева постепенно менялся — сначала холмы слились в единую
возвышенность с изрезанным оврагами краем, затем она стала понижаться и
сошла на нет — но справа все так же тянулись сплошные леса, то
подбираясь к самой дороге, то отступая почти до горизонта. Мы ехали так
целый день — впрочем, без всякой спешки — и лишь ближе к закату лес на
востоке, наконец, закончился. В этом месте наш путь пересекла дорога,
шедшая практически точно (насколько я сам мог это определить) с запада
на восток; справа от перекрестка она тянулась вдоль северной границы
леса. Примерно в полумиле в том направлении к этой дороге прилепилось
небольшое, но, судя по каменному, а не деревянному зданию церкви,
достаточно процветающее (по крайней мере, процветавшее в прошлом) село.
Поскольку пора уже было думать о ночлеге, мы свернули в ту сторону.
Издали село производило вполне благоприятное впечатление: опрятные
белые домики, ни одной соломенной крыши, никаких следов пожаров,
золотистые возделанные поля вокруг. Впрочем, человек, смыслящий в
сельском хозяйстве, наверняка нашел бы колосья чахлыми и скудными по
причине засушливого лета, но меня беспокоило не это. Село встречало нас
подозрительной тишиной. Не гавкнула ни единая собака — а здесь, возле
леса, откуда может прийти кто угодно, жители просто обязаны держать
больших и свирепых псов, даже если сами живут впроголодь.
Мы пересекли околицу и поехали вдоль живых изгородей. Коровья
лепешка прямо посреди дороги и россыпь овечьих катышков на заросшей
травой обочине явно указывали, что скот в деревне есть — однако мы
по-прежнему не слышали ни мычания, ни блеяния, ни других звуков, как не
видели и самой скотины или птицы. В этот предзакатный час вообще
сделалось очень тихо, казалось, что даже и дикая природа затаилась в
страхе перед близящейся ночью, и негромкий звук, с которым ступали по
мягкой пыли копыта Верного, был единственным на всю деревню. И нигде не
было ни единого человека — ни живого, ни мертвого. Ни из одной трубы не
тянулся дымок. Вместе с тем, не видно было и следов поспешного бегства,
вроде распахнутых (либо, напротив, запертых на висячие замки) дверей или
вывалившихся в пыль и брошеных в спешке шмоток.
Ситуация мне все больше не нравилась. Не нравилась даже сильнее,
чем в собачьей деревне.
— Эй! Есть кто живой? — крикнул я на всякий случай. Может быть, они
тут на почве войны повредились в рассудке и прячутся при появлении
любого чужака. И хорошо, если просто прячутся, а то — в засаде с луком и
стрелами. Впрочем, церковный колокол не звонил при нашем приближении, не
было никаких сигналов тревоги… — Мы — мирные путники, нам нужен ужин и
ночлег!
Село хранило мертвое молчание.
Я подъехал к одной из изгородей, заглянул во двор. Почти сразу в
глаза мне бросилась собачья будка. Будка есть, а пса нет. Впрочем, и
хлев есть — вон тот сарай справа вряд ли может быть чем-то иным — а
скотины не слышно… Возле хлева стоял воз с сеном. Сено было разбросано
и по двору; в первый миг я подумал, что его разметал ветер, но затем
вспомнил, что сколь-нибудь заметного ветра за весь день не было. Так,
легкие дуновения, едва способные отряхнуть пыльцу с цветов… Впрочем,
это там, где мы ехали, а вот здесь-то он, может быть, как раз и налетел.
Но как-то больно неравномерно он раскидал сено. Особенно много — возле
будки… и перед крыльцом…
— Эвьет, держи оружие наготове, — предупредил я, направляя коня к
воротам.
— Обижаешь! Уже.
В собачьей деревне необходимая путнику осторожность брала во мне
верх над свойственным ученому любопытством, но на сей раз нам
действительно требовался ужин и ночлег — а кроме того, необходимости
скрывать огнебой от Эвелины больше не было. Я спешился и открыл ворота
(они не были заперты изнутри), заводя Верного во двор; Эвьет оставалась
на коне.
— Что-то волокли в дом, — сразу же уверенно заявила она, указывая в
сторону будки. — Не очень большое, возможно, мешок. А возможно, и нет.
Приглядевшись, я тоже заметил эту борозду в пыли, почти не скрытую
сеном. Подойдя к конуре, я ногой отшвырнул сено там, где оно лежало
наиболее густо. Так и есть. Природа открывшихся нашим взорам бурых пятен
не вызывала сомнений. Присев, я обнаружил несколько слипшихся рыжих
шерстинок.
— Собаку убили и затащили в дом, — констатировала Эвьет. — Зачем?
Неужели для того, чтобы съесть?
В самом деле, доселе всех убитых собак, каких мы видели, бросали на
месте гибели.
— Здесь должна быть более пригодная в пищу живность, — покачал
головой я.
— И где же она?
— К тому же вряд ли кровь прикрыли сеном из чисто эстетических
соображений… — добавил я и решительно направился к дому. Я совсем не
был уверен, что это безопасно, но и поворачиваться к избе спиной могло
оказаться не лучшим решением. У крыльца я остановился и бросил поводья
девочке:
— Оставайся на коне и прикрывай меня. Если что, сразу стреляй. Я
загляну внутрь, — я сунул руку под куртку, сжав рукоятку огнебоя, и
поднялся по ступенькам. На крыльце я обернулся и сделал Эвелине знак
подать коня в сторону, чтобы, если кому-то вздумается стрелять изнутри,
когда я открою дверь, ей не оказаться на линии выстрела. Сам я из тех же
соображений встал сбоку от двери и резко дернул за ручку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
