Гжатской дороге. Однако его окружение начинали тревожить мрачные предчувствия. Каждый вечер необходимость фуражирования приводила к потерям сотен людей, а переутомление убивало сотни лошадей. Армия таяла на глазах, особенно кавалерия, и можно было опасаться, как бы парфянская система, которой русские хвалились на биваках, не переставая при этом оскорблять генералов, ее придерживавшихся, не стала печальной реальностью.
Тридцать первого августа выступили из Вязьмы в Гжать. По дороге надеялись встретить русских в Царево-Займище. Прибыв на место, обнаружили, как и в Вязьме и Дорогобуже, что русские уже ушли. Не удивившись, решили следовать дальше, в уверенности, что скоро их нагонят. И в самом деле, отставшие русские солдаты, которых мы подбирали, единодушно утверждали, что армия намеревается дать сражение и только ждет для него подкреплений из центра империи.
Авангард передвинулся в этот день к Гжати, хорошо снабженному городку, который французы успели отстоять у огня. На следующий день, 1 сентября, в Гжати расположилась и штаб-квартира. Внезапный дождь превратил пыль подмосковных полей в густую вязкую грязь. Пораженный потерями людей и лошадей Наполеон решил остановиться в Гжати на два-три дня. Поскольку он намеревался теперь следовать за русскими до самой Москвы, то был уверен, что рано или поздно встретится с ними, пусть хоть у самых врат столицы. Поэтому у него не было причин гнаться за ними во весь дух, а следовало, напротив, поберечь силы и людей для сражения. Наполеон предписал командирам присоединить всех отставших, установить точное количество боеготовых солдат, провести смотр вооружения и учет боеприпасов, раздобыть запас продовольствия хотя бы на пару дней и сделать всё возможное, чтобы воодушевить солдат в отношении предстоявшей им великой битвы. Однако больших усилий и не требовалось, ибо солдаты ее пламенно желали и надеялись, что она станет окончанием тягот и одним из величайших дней их славной жизни.
Минута сражения, в самом деле, настала, и русские на него решились. Они дали бы его еще в Царево-Займище, если бы новые перемены в армии не повлекли новую задержку в несколько дней. Перемены исходили из Санкт-Петербурга, из самого сердца двора.
Александр, в некотором роде изгнанный из армии, переместился в Москву, чтобы исполнить там роль, которую ему представили как более уместную для его достоинства и более полезную для обороны империи: требовалось воодушевить и поднять российское население против французов. Прибыв в Москву, он созвал дворянское и купеческое собрания, дабы потребовать от них действенных доказательств преданности государю и отечеству. Созыв собраний был поручен губернатору Ростопчину, и тому не стоило труда воспламенить людей, которых присутствие неприятеля на дороге, ведущей в столицу, исполнило родом патриотической ярости. Дворяне обещали дать в ополчение каждого десятого из своих имений, купечество сделало значительные пожертвования, и с помощью этих людей и денег начали формировать ополчение, составлявшее в Московской губернии восемьдесят тысяч человек. Этому примеру должны были последовать во всех губерниях, еще не оккупированных неприятелем.
Собрав свидетельства пламенного и искреннего патриотизма, Александр отправился в Санкт-Петербург, чтобы предписать все меры, которых требовал набор ополчения, и осуществлять общее руководство военными операциями. Дворяне, оставшиеся в ту пору в столице, в силу преклонного возраста не могли вести лагерную жизнь, а потому радовались, что Александра удалось вернуть в центр империи, подальше от сильных впечатлений, полей сражений и чар Наполеона: они не переставали опасаться, как бы он снова не попался в силки Тильзитской политики в результате какой-нибудь встречи у аванпостов после проигранного сражения. Аракчеев, Армфельт, Штейн, все русские и немецкие советники, которые после отъезда из Вильны отправились дожидаться Александра в Санкт-Петербург, окружали его, держали, так сказать, в осаде, и не позволили бы принять решение, противоречившее их желаниям. Они находили поддержку в лорде Каткарте, генерале, который командовал британской армией перед Копенгагеном и представлял Англию в Санкт-Петербурге после заключения мира с Россией.
Мир был заключен в одну минуту, тотчас после начала военных действий. Переговоры о нем состоялись между Сухтеленом, представителем России, и Торнтоном, английским посланцем в Швеции, который оговаривал содействие обеих империй успеху новой войны. Тотчас по подписании мира прибыл лорд Каткарт. И посол, и немецкие советники говорили о том, что победы в войне можно будет достичь только упорством; что, несомненно, будут проиграны одно-два-три сражения, но достаточно победить и в одном, чтобы уничтожить французов, когда они зайдут далеко вглубь России.
Александр, чрезвычайно обиженный высокомерным обращением Наполеона в последние два года, теперь, когда война началась, был исполнен решимости не уступать и сопротивляться до последней крайности. Он верил в систему продолжительного отступления, понял ее значение и хотел следовать ей, не впадая в прискорбную непоследовательность, пример которой подавали его соотечественники. В самом деле, не переставая ежедневно указывать на преимущества отступления и заманивания французов вглубь империи, они не умели примириться с жертвами, которых требовал такой род войны. Нужно же было вправду покориться и временному унижению беспрестанного отступления, и жестоким утратам, ибо за разорительную тактику платили не одни несчастные Смоленск, Вязьма и Гжать, но и помещики, владельцы имений и деревень, расположенных на пути французов, на территории шириной 12–15 лье. Всюду в этих краях оставался лишь пепел, ибо то, что французы спасали от пожаров, они потом сами же сжигали по небрежности.
Когда Александр перестал отвечать за руководство войной, все неудачи, заключавшиеся в последних военных событиях, были переложены на несчастного Барклая-де-Толли. Потеря Вильны, Витебска и Смоленска без сражений, отступление на Москву, оставление сердца империи неприятелю без принесения в жертву тысяч людей оказалось преступлением, настоящей изменой, и люди, произнося нерусское имя, говорили, что нечего удивляться стольким поражениям, что все эти иностранцы на службе России ее предают и надо от них избавиться. Этот народный вопль раздавался не только в армии, но и в городах, и в селах, и в самом Санкт-Петербурге. Завистники присоединились к запальчивым и хором представляли Барклая автором Смоленской катастрофы. При всеобщих несчастьях нужно на кого-то изливать свой гнев, и толпа нередко выбирает жертвой честного и мужественного гражданина, который один только и служит стране с пользой!
Барклай-де-Толли был погублен. Даже здравомыслящие люди считали, что им нужно пожертвовать, видя, какому шельмованию он подвергается и к какому неповиновению в армии оно ведет. Одно имя было у всех на устах – имя Кутузова, старого одноглазого генерала, которого сменил на Дунае адмирал Чичагов. Кутузов потерпел поражение при Аустерлице и тем не менее, благодаря русскому имени и званию ученика Суворова, стал любимцем общественного мнения. Несмотря на семидесятилетний возраст, усталость, в равной степени, от войны и удовольствий, несмотря на то, что едва держался в седле, был глубоко испорчен, фальшив, коварен и лжив,
