от города. Эти сведения только что сообщил казачий разъезд. Телеграфная и телефонная связь с шестнадцатой дивизией прервана.
Я приказал вашу мебель из кабинета грузить и отправить на станцию. Поезд уже подан и стоит на второй линии. Прикажите немедленно грузиться всему штабу.
Я недоумевал и не верил в прорыв.
— Товарищ командарм! Я прошу разрешения мою мебель оставить в покое и никуда ее не отправлять. Я отвечаю за все, — ответил я.
— Хорошо! Оставляйте! Но если штаб останется без мебели, вы будете отвечать, — резко сказал командарм.
Я обошел все отделения штаба и приказал погрузку прекратить. Вернувшись в кабинет, я увидел, что он был пуст: мебель увезли на станцию. Я пошел к командарму, но не застал ни его, ни его мебели — все было пусто. Дежурный офицер сообщил мне, что командарм и члены Революционного совета находятся уже в поезде. Я вернулся в телеграфное отделение штаба. Там были Корк, Яцко и другие офицеры, все в приподнятом, хорошем настроении. Мы решили выждать и выяснить обстановку.
На главных подступах к городу я выставил сильные заставы.
Минут через двадцать-тридцать заработали телефон и телеграф: связь с фронтом была восстановлена. На вызов штаба шестнадцатой дивизии, к аппарату подошел дежурный офицер и доложил, что произошло недоразумение:
— Никакого прорыва фронта нет, — сказал офицер.
И действительно, недоразумение оказалось курьезным: морская пехота, находившаяся на посту как дежурная часть, не выдержала сильной снежной пурги и снежной метели и, самовольно покинув позицию, отправилась в город Балашов на отдых.
— Необходимые для восстановления положения меры приняты. Виновные будут строго наказаны. На фронте все спокойно, — закончил свой доклад дежурный офицер.
В результате получился большой конфуз для Княгницкого и членов совета, которые вернулись со станции, расписавшись в своей трусости. Княгницкий старался ни на кого не смотреть.
Между тем некоторые матросы стали прибывать в город, их немедленно возвращали на фронт.
Вышеприведенный эпизод хорошо иллюстрирует неустойчивость и отсутствие дисциплины, царившие в тот период в частях Красной армии, особенно в частях морской пехоты, чины которой привыкли к своевольной и непринужденной жизни.
Часть 2[1424]
Обвинение в измене, предъявленное мне и штабу IX армии
Это было в конце декабря 1918 года. Как я говорил выше, из четырех начальников дивизий только один — начальник четырнадцатой пехотной дивизии Ролько — проявлял доверие ко мне и военспецам. Остальные начдивы: пятнадцатой дивизии — Гузарский, шестнадцатой — Киквидзе и двадцать третьей — Миронов относились к нам враждебно и непримиримо. Их ярость, направленная на меня, довела до того, что Киквидзе и Миронов послали общую телеграмму Троцкому, обвиняя меня в измене; они требовали немедленного назначения военно-полевого суда надо мной. В телеграмме было сказано, что они имеют неопровержимые данные и документы, уличающие меня в измене и преступлении.
Троцкий, считаясь с просьбой видных коммунистов, какими были Киквидзе и Миронов, назначил экстраординарный полевой трибунал и сам во главе его выехал в штаб IX армии.
Мое положение сделалось если не безвыходным, то чрезвычайно опасным. Мы все знали очень хорошо, чем обыкновенно оканчиваются такие трибуналы, они обычно выносили один и тот же стереотипный приговор — «пустить в расход»! Я твердо знал, что без убийства здесь не обойдется, только не знал, кого постигнет такая судьба: меня или моих злейших врагов? Хотя я и не чувствовал за собой никакой вины, но, зная взбалмошный, вспыльчивый и сумасбродный характер Троцкого, готовился ко всяким случайностям.
Первой назойливой мыслью, пришедшей мне в голову, было: бежать немедленно. Расстояние до фронта было небольшим: всего двадцать — двадцать пять километров, но путь проходил через расположение шестнадцатой и двадцать третьей дивизий, начальники которых были моими врагами, а потому был крайне опасен и рискован. Тем не менее я решил произвести небольшую рекогносцировку, с каковой целью выехал вместе с семьей на автомобиле. Не проехал я и двух километров, как колеса автомобиля стали буксовать в снегу и автомобиль застрял. С большими усилиями, при помощи казаков, мне удалось вернуться, но ни с чем. Попытка бежать на санях также потерпела фиаско. Все дороги были занесены снегом, доходившим местами до двух с половиной — трех метров. Будь я один, я мог бы еще рискнуть пуститься в такую авантюру, но со мной были жена и двое детей — четырех и четырнадцати лет[1425]. Пришлось покориться судьбе и ждать решения моей участи.
Военно-полевой трибунал IX армии
Телеграммы о следовании поезда, везшего военно-полевой трибунал IX армии, под председательством Троцкого, следовали одна за другой; они катастрофически действовали на мои нервы и выматывали мою душу; они гласили:
«Трибунал IX армии, во главе с его председателем Троцким[1426], выехал из Москвы».
«Трибунал IX армии прибыл в Рязань».
«Трибунал IX армии выехал в г[ород] Козлов».
Такие телеграммы приходили через каждые полчаса; они имели умышленную цель мучить и выматывать наши души и наводить страх на окружающих. Я, Корк и Яцко безмолвно стояли у прямого провода и принимали роковые ленты. У каждого из нас была одна и та же мысль: «Что день грядущий нам готовит?», минует ли нас страшная опасность или захватит и снесет с лица земли?..
Наконец, роковой час пробил — нам сообщили: «Полевой трибунал IX армии прибыл в город Балашов»[1427]. Значит, еще пятнадцать-двадцать томительных минут и гроза революции Троцкий будет здесь, у нас, в штабе, начнется допрос и, как результат его, поголовная чистка. Я чувствовал упадок сил: нервы не выдерживали напряжения. Мы имели единственную, правда — слабую, надежду на благоприятные для нас показания Княгницкого, Сокольникова, Барышникова и Плятта, которые, защищая нас, тем самым защитят и себя от обвинения в «потере бдительности»: в том, что проглядели измену в штабе IX армии.
Вскоре к нам донесся шум зычных голосов, бряцание оружия, топот многих ног, — все это к нам приближалось. Мы стояли в коридоре, освещенном сильной лампой, и взволнованно смотрели на дверь, в которую должен был войти Троцкий. Наконец, дверь эта с шумом раскрылась, и пред нами, как Мефистофель в «Фаусте», с черными сверкающими глазами, взъерошенными волосами, вооруженный с ног до головы, предстал Троцкий. Ему было тридцать два года[1428]. Выше среднего роста, худой, бледный, с бородкой эспаньолкой, он был похож на какое-то сатанинское, демоническое существо и производил поистине страшное впечатление. В его блуждающем, беспокойном и пронизывающем взгляде, резких, порывистых движениях и походке было что-то зловещее. Руки его были в постоянном движении: то он нервно хватался за кобуру револьвера, то, по-наполеоновски, скрещивал их на груди. Говорил
