ему большой самовар, тридцать табуреток, пятьдесят стаканчиков для чая, и дело пошло блестяще. Но боевому офицеру Ролько и эта спокойная работа оказалась не по сердцу. Он стал тосковать, скорбеть душой; его тянуло на Родину, все равно — хоть и коммунистическую. Его звала к себе бурная, беспокойная жизнь, полная приключений, неожиданностей и всяких опасностей.
Ролько не выдержал и принял неразумное и роковое решение вернуться в Советскую Россию. По его просьбе, я дал ему рекомендацию и удостоверение, в котором свидетельствовал, что он перешел к белым не добровольно, а попал в плен, что белыми он был предан военно-полевому суду и бежал от них. С таким документом сомнительного характера он отправился к красным. Несмотря на все мои розыски и расспросы о постигшей его участи, я больше о нем ничего не слышал. Не знаю, что с ним случилось, но я лично думаю, что его судьба не могла быть хорошей. Большевики не настолько наивны, чтобы поверить сказке о пленении, да и референция, которую я дал Ролько, для большевиков не могла быть авторитетной, так как я был у них на особом счету, как предатель и изменник. Во всяком случае, с Южного фронта Ролько исчез бесследно[1413].
Начальник 15-й дивизии Гузарский
Гузарский был совсем еще молодым человеком, неопытным в военном деле; он был плохим воякой, хотя и храбрым, и к должности начальника дивизии никаким боком не подходил, был чужд всякой дисциплины и корректности. Самыми скверными чертами характера Гузарского были: противоречивость, упрямство и любовь к пререканиям. Он очень часто, как и Киквидзе, игнорировал оперативный приказ и поступал так, как это ему нравилось, часто — вразрез с намерениями и решениями высшего командования. Всех бывших офицеров царской армии и особенно офицеров Генерального штаба он презирал и всех считал вредными и опасными контрреволюционерами и заклятыми врагами народа. С красноармейцами своей дивизии он был груб, жесток и несправедлив. В дивизии его не только никто не любил, но попросту ненавидели.
Пятнадцатая дивизия у меня в армии была самая ненадежная и контрреволюционная; в ней были массовые случаи перехода на сторону белых казаков, причем переходили к противнику в полном составе, со своими офицерами.
Еще хуже обстояло дело в шестнадцатой дивизии Киквидзе.
Киквидзе был кавказцем, совсем еще молокососом, но с претензией казаться взрослым человеком. Он имел горячую кровь, взбалмошный, резкий и невыдержанный характер. Его девиз был прост: «Сам себе я голова. Моя хата с краю, ничего не знаю». Если Гузарский исполнял приказы по армии «постольку поскольку», то Киквидзе их вовсе не исполнял, да еще сыпал матерщиной по адресу командных лиц, называя их изменниками и предателями революции. Это был не военный начальник и даже не солдат, а просто бандит и разбойник с большой дороги. При возложении боевой задачи на шестнадцатую дивизию совершенно нельзя было быть уверенным, что эта задача будет выполнена: Киквидзе действовал не согласно приказу и субординации, а по своему личному усмотрению, как ему заблагорассудится. Было непонятно, каким образом Киквидзе держался на своем посту, когда в действительности он должен был быть отрешен от должности и за неисполнение боевых приказов предан военно-полевому суду и расстрелян. Кроме того, Киквидзе был страшным интриганом и честолюбцем. Впоследствии, за свои неуместные выходки и преступное неисполнение боевых приказов, он был строго наказан и за все выходки заплатил своей головой. Об этом будет сказано ниже, при описании боевых действий на фронте дивизии.
Начальник 23-й дивизии Голиков
С назначением Миронова командующим экспедиционным корпусом двадцать третью дивизию принял казак Голиков.
Голиков был коренным донским казаком, выросшим на Дону. Ему было всего двадцать девять лет. Коммунистом Голиков сделался не сразу, да и еще большой вопрос, был ли он в душе на самом деле коммунистом? Его мягкое, теплосердечное отношение к своим подчиненным казакам шло вразрез со зверским и грубым обращением с теми же казаками настоящих коммунистов. К бывшим офицерам царской армии и военспецам он относился с доверием и уважением. Приказания, данные ему свыше, исполнял точно и беспрекословно, имел хорошую природную, казацкую сметку, и «кубышка», как говорили его товарищи, у него была хорошая и работала хорошо. Выше среднего роста, черноволосый, с традиционным казацким кучерявым чубиком, Голиков имел залихвацкий вид. Он внушал к себе доверие и уважение подчиненных.
В военных вопросах Голиков хотя и не получил специальной подготовки, но, восполнив недостаток образования природным умом и сметкой, разбирался вполне удовлетворительно. Всю зимнюю кампанию 1918 года двадцать третья дивизия провела на должной высоте боевой подготовки, боеспособности и отличалась хорошей стойкостью и хорошим настроением казаков. За дружеское и приветливое отношение к себе казаки Голикова любили и охотно шли с ним в бой.
Единственной отрицательной чертой начальника двадцать третьей дивизии была любовь иногда выпить немного больше, чем следовало, но и в таких случаях пьяным, что называется, вдребезги он никогда не был. До самого конца войны Голиков оставался на своем посту и полностью удовлетворял возлагаемые на него надежды высшего начальства.
Заместитель начальника 14-й пехотной дивизии
Заместителем Ролько был Степин. Это был простой, малокультурный человек, неподвижный, инертный и плохо разбиравшийся в военной обстановке. Степин по плоти и крови был коммунистом, грубым, упрямым и честолюбивым. Хотя он и старался держать дивизию в ежовых рукавицах, но это ему плохо удавалось, что не удивительно, ибо в дивизии находилось много распущенных и своевольного нрава матросов, благодаря чему дисциплина в ней была ничтожная, а боевая способность — средняя. Однажды матросы своевольно оставили свои позиции, мотивируя это холодом и снежной пургой, и ушли в тыл на отдых, обнажив таким образом фронт, что вызвало большой переполох в штабе армии.
Еще остается сказать несколько слов о генерале Карепове, который принял штаб IX армии после того, как я был назначен командармом IX.
Генерал Карепов в царской армии был командиром Сибирского корпуса и участвовал в двух войнах. В IX советскую армию он приехал, видимо, с такой же целью, как и все остальные офицеры: в поисках места, где можно было более легко перейти к белым. Свою супругу генерал устроил в Камышине, то есть на самой линии фронта, сам же выжидал удобного случая, чтобы перейти демаркационную линию, что и сделал сразу же после моего перехода к донским казакам, задержавшись, таким образом, в советской армии всего несколько дней, необходимых для подготовки побега к белым.
Когда я был предан военно-полевому суду белой армии, генерал Карепов своими ценными показаниями значительно ускорил решение суда и способствовал тому, что мне был вынесен
