следующий приказ командарма IX Княгницкого: “Приказываю Вам сегодня ночью, на рассвете 14 января произвести усиленную рекогносцировку, при обязательном участии артиллерии, и выяснить, какие силы и части находятся перед фронтом Вашей дивизии. Об исполнении донести”».
Лента Киквидзе после короткого размышления у аппарата: «Никакие приказы и распоряжения от белогвардейцев и врагов революции не принимаю. Я считаю Вас врагом народа, а также и Ваших помощников-военспецов и плюю на вас всех». Затем на ленте появилась нецензурная, площадная брань по моему адресу.
Моя лента: «Хорошо. Ваш ответ я передам командарму IX».
Троцкий взял ленту в руки, долго ее рассматривал и над нею размышлял. Потом лицо его исказилось гневом, пальцы судорожно задрожали, глаза налились кровью… Он встал во весь рост, скрестил на груди руки и, пронизывая меня пытливым взглядом, как бы гипнотизируя, отчеканивая каждое слово, сказал:
— Из вашего доклада и представленных вами документов я вижу, что имею дело с неслыханным и невиданным преступлением, которое должно быть жестоко и безжалостно наказано. Я сегодня же разберу это дело, и виновные получат свое.
После короткой паузы:
— Итак, по-вашему выходит, что если я одного или двух начальников дивизий повешу, то IX армия выиграет и боеспособность ее поднимется?
— Товарищ Троцкий! Я не сказал, что таких начдивов надо повесить, я сказал бы, что за преступный отказ выполнять боевые приказы их следует строго наказать: Киквидзе отрешить от командования дивизией, а Миронову, ввиду его большой популярности, дать строгий выговор в приказе по армии. Кроме того, я полагаю, что для поднятия дисциплины необходимо отдать приказ по армии о том, что виновные в невыполнении боевых приказов будут караться расстрелом. Полагаю, что при таких условиях пассивные шестнадцатая и двадцать третья дивизии проснутся от зимней спячки и сделаются активными участницами операций, а не праздными зрительницами таковых. Тогда и IX армия вернется к своей бывшей высокой боеспособности, и перед ней откроется широкая возможность наступательных операций, чем она окажет громадную и ценную помощь остальным армиям Южного фронта. В данный момент только одна четырнадцатая дивизия Ролько доблестно выполняет свой долг и несет на своих плечах всю тяжесть боев на правом фланге армии, в то время как шестнадцатая и двадцать третья дивизии бездействуют и, как прогрессирующие паралитики, упорно, как вкопанные, стоят на одном месте, а их начальники занимаются бесполезной болтовней, азартной игрой в карты, пьянством и пререканием с высшим начальством.
Штаб же IX армии, в полном своем составе, самоотверженно и методично работает, днем и ночью не покладая рук, — продолжал я. — Он прилагает неимоверные усилия для достижения блага и успеха IX армии. Но вся работа штаба, как только мы приходим в соприкосновение с начдивами Мироновым и Киквидзе, саботирующими и срывающими общее дело, разбивается, идет насмарку и в конечном результате сводится к нулю.
Тут я перешел в наступление:
— Товарищ Троцкий! Прочитав ленту прямого провода, вы могли сами убедиться в том, что Киквидзе не только совершил неслыханный в военной истории проступок, отказавшись выполнить важный боевой приказ, но и еще осыпал меня — ответственного работника, занимающего высокий пост, — при исполнении мною служебных обязанностей площадной бранью. Что же касается предъявленных Киквидзе мне обвинений в преступной якобы моей деятельности, то они являются голословными, абсурдными и абсолютно ни на чем не основанным вымыслом. Такое обвинение нужно отнести не ко мне и персоналу штаба, а к самому Киквидзе и к Миронову, забывшим святой долг субординации и страдающим тяжелой и неизлечимой формой мании преследования. Я считаю, что такие люди не только не могут занимать высоких постов в Красной армии, но и вообще служить в ней, ибо, касаясь конкретного случая, с которым вы, товарищ Троцкий, только что познакомились, я могу сказать, что мы должны еще благодарить судьбу за то, что в тот момент не было со стороны противника большого нажима, иначе результаты оказались бы просто катастрофическими.
Я говорил с увлечением адвоката, защищающего жизнь подсудимого, в данном случае — свою собственную. Я использовал все козыри, какие только у меня имелись, ничего не упустив из виду. Ведь я защищал собственную жизнь и жизнь подчиненных мне офицеров Генерального штаба! Это придало мне большую энергию и силы. Я представил Троцкому все вырезки из телеграфных лент прямого провода, уличающие Киквидзе и Миронова в дисциплинарных преступлениях; я в хронологическом порядке указал все случаи неповиновения обоих начдивов; я собрал письменные показания свидетелей о разврате и пьянстве в штабах указанных дивизий и о ложных донесениях. Думаю, что все это сыграло большую, даже решающую роль во всем деле. Я кончил доклад.
Три-четыре минуты Троцкий пребывал в сильном нервном волнении, но стоял неподвижно, о чем-то думая. Видимо, доклад произвел на него впечатление, и теперь страшные мысли роились в его голове. Я безошибочно могу сказать, что в эти минуты он принял какое-то адское решение. Он улыбнулся саркастически — вернее сказать, сатанински — и подошел к окну, но ничего не увидел: наступила темная ночь и за окном свирепствовала буря. Снег валил крупными хлопьями, покрывая все пеленой, ветер то завывал на разные лады, то вдруг изо всей силы стучал в окошко.
Троцкий стоял в забытьи, как бы в летаргии. Вдруг он очнулся, быстрыми шагами подошел ко мне и, подав руку, сказал:
— Благодарю вас, товарищ, за обстоятельный доклад. Я в самый короткий срок восстановлю порядок: строго накажу виновных и верну дисциплину и спокойствие IX армии.
Троцкий вышел. Я и сын остались одни, безмолвно глядя друг на друга. Мы поняли, что гроза миновала нас и пошла в другую сторону.
Придя в себя, я вспомнил, что как наштарм IX я обязан провожать Троцкого до автомобиля. Выйдя в коридор, я увидел толпу матросов у телеграфного отделения. Я вошел туда. Троцкий по аппарату «Юз» приказывал начдивам шестнадцатой и двадцать третьей дивизий немедленно явиться в Балашов на станцию, в его поезд. Передав приказ и простившись с Княгницким и членами совета, Троцкий уехал к себе в поезд, стоявший на ст[анции] Балашов.
Самосуд над начдивом 16
Хотя Троцкий и уехал из штаба армии, но каждый из нас знал, что это еще не конец, что это только пролог, а развязка драмы должна последовать. Мы торжествовали, но нормально работать никто не мог. Мы знали, что должно еще что-то случиться, что-то важное, исчерпывающее.
Ночь была очень тревожной. Непрерывно слышались телефонные звонки, монотонный стук телеграфных аппаратов. Никто из чинов штаба не спал.
В час ночи со станции приехал офицер штаба и сообщил ужасную новость: в 12.45 минут
