Троцкий у себя в поезде собственноручно застрелил Киквидзе[1431]!
Это было развязкой драмы. Страшная весть поразила нас, как громом: каждый понимал, что мог быть на месте убитого.
Очевидцы этой трагедии рассказывали следующее:
Вернувшись из штаба армии в поезд, Троцкий был чрезвычайно взволнован. Он не спал и беспрестанно требовал себе черный кофе[1432]. В двенадцать часов ночи приехал Киквидзе и прошел в салон-вагон, где его встретил разъяренный Троцкий. Руки он Киквидзе не подал, что было зловещим признаком. Разговор продолжался всего двадцать — двадцать пять минут. Троцкий сначала говорил спокойно, но потом стал кричать. Вскоре все увидели, что Киквидзе выскочил из поезда и бросился бежать. В дверях вагона появился Троцкий с револьвером в руке. Раздался выстрел, за ним — второй. Киквидзе зашатался и упал навзничь. Пуля попала в область сердца. Смерть была мгновенной. На снегу показалась большая лужа крови.
После этого убийства Троцкий спокойно вернулся в поезд и потребовал себе черный кофе. Спустя некоторое время он запросил штаб 23-й дивизии, почему не едет Миронов.
Но Миронов был не дурак, это была старая, хитрая лисица. Предоставив шанс Киквидзе первым разговаривать с Троцким, он решил посмотреть, что-то будет, и, когда одним из первых узнал о случившемся, решил к Троцкому не ехать, ибо знал, что и его ожидала там верная смерть. Поэтому он приказал одному батальону произвести усиленную рекогносцировку и донес Троцкому, что противник неожиданно крупными силами перешел в наступление и, вследствие этого, он, Миронов, явиться в Балашов не может, иначе дивизия во время боя останется без руководства. К двенадцати часам дня Миронов сообщил, что бой продолжается с успехом для дивизии. Наконец, в следующей телеграмме Миронов — с целью растрогать и ублажить Троцкого — сообщил, что дивизия перешла в частичное наступление и, после упорного боя, захватила у неприятеля два орудия.
Это было сплошной ложью: никакого наступления не было, были лишь стычки разведывательного характера, а два негодных орудия уже давно были брошены неприятелем: они были без затворов, и стрелять из них нельзя было, но Миронову надо было спасать свою шкуру, и он вытащил их со старой свалки.
В общем, трюк с вымышленным, бутафорским боем Миронову удался: Троцкий поверил и, принимая во внимание прежние его заслуги, сделал Миронову только строгий выговор, предупредив по телефону, что невыполнение и критика приказов высшего командования будут караться расстрелом.
Итак, суд не состоялся. Функции его собственноручной незаконной расправой заменил сам Троцкий и, сделав разнос Миронову, уехал в Москву, а с ним и весь кагал — состав военно-полевого трибунала IX армии.
А в IX армии наступила, как говорится, тишь и гладь — Божья благодать. Все оперативные приказы немедленно и точно исполнялись; на всем фронте армии заметно усилилось оживление; боевые части стали сильно тревожить находившиеся перед ними войска Первого Донского корпуса генерала Алексеева[1433]; целый ряд рекогносцировочных боев явился прелюдом к развитию большой операции, результатом которой был сдвиг вперед всего фронта IX армии, который вывел ее из инертности и вылился в решительное наступление по всему фронту.
Опереточная охрана
Однажды, войдя в кабинет, я был поражен неожиданным зрелищем: внутри комнаты, по обеим сторонам входной двери чинно сидели четыре восточных человека, не то черкесы, не то грузины — не разобрать, но, во всяком случае, — кавказские люди. На них были красивые черкески ярко-красного, кровавого цвета, обшитые широким серебряным позументом, а на груди красовалось по четырнадцать патронов на каждой стороне; широкие синие шаровары с серебряными лампасами, громадные мохнатые, тибетского меха папахи и выглядывавшие из-под черкесок разноцветные шелковые рубахи дополняли наряд, на поясах висели кинжалы и револьверы.
Ну прямо — ни дать ни взять — все четыре из «Тысячи и одной ночи»!
Все были жгучие брюнеты, вид имели неприветливый, злобный, смотрели не в глаза, а исподлобья, — встретиться с ними в уединенном месте было опасно. При моем входе они не пошевельнулись, продолжая сидеть. Они разглядывали меня с удивлением и любопытством, а меня сердила их бесцеремонность и нахальство. Я спросил, кто они и что им здесь нужно.
Один персонаж поднялся со стула и ответил:
— Так что нас сюда послал товарищ Барышников вас караулить.
— Караулить или охранять?
— Товарищ Барышников приказал нам так сидеть, чтобы вас постоянно видеть, — доложил мне тот же тип.
Подобное распоряжение меня возмутило, и я пошел объясняться с Княгницким. Тот сообщил мне, что все сделано по приказу самого Троцкого:
— Товарищ Троцкий обратил внимание, что вы одни в кабинете и нуждаетесь в охране, — улыбаясь, сказал он.
Я попросил командарма поставить охрану не внутри кабинета, а снаружи, но Княгницкий заявил, что все сделано по приказу членов Революционного совета, который он отменить не имеет права:
— Они считают, что охрана должна вас все время видеть, иначе, в случае нападения, она не сможет своевременно оказать вам помощь…
Я нисколько не удивился сказанному, тотчас же поняв, что члены совета не опасались за мою жизнь, — это было только предлогом, а хотели установить за мной слежку, чтобы постоянно знать, что я делаю, чем занимаюсь, с кем веду разговоры и кто из офицеров штаба стоит ко мне наиболее близко, и все-таки я настоял на том, чтобы черкесы находились не внутри кабинета, а снаружи и — не сидели, а стояли. Свое требование я мотивировал тем, что при докладах начальника оперативного отдела Корка почти всегда затрагиваются секретные вопросы, о которых черкесы не должны были знать.
Так прошло пять дней. Я заметил, что старший охраны, как более расторопный, периодически открывал дверь и заглядывал в кабинет. Очевидно, он хотел лично удостовериться, там ли я и что делаю.
Прошла еще неделя, и вдруг мои черкесы исчезли, прямо сгинули с лица земли. Я спросил Княгницкого, куда они девались:
— Скажите, куда исчезла моя бутафорская охрана, вернее — мои часовые, не столько охранявшие, сколько караулившие меня?
Княгницкий улыбнулся, покачал головой и сказал:
— Ваша охрана больше сюда не придет… Они — все четыре — уже на том свете, все четыре расстреляны за грабеж и бандитизм!
Оказывается, черкесы, пользуясь своим привилегированным положением и преимуществами, кои из него вытекали, после работы в штабе армии шли в город и ночью грабили местных жителей; под угрозой смерти они отнимали у них деньги, ценные вещи, а то и просто раздевали донага и отбирали одежду. Наконец, их поймали и всех четырех пустили в расход.
Так закончилась моя опереточная, в духе «Шахерезады», охрана.
Я возрадовался, что избавился от непрошеных
