«Вот, ваше высокопревосходительство, представлявшийся прекрасный случай ответить на выстрел Багрова хорошеньким еврейским погромом теперь пропал, потому что вы изволили вызвать войска для защиты евреев». Меня это глубоко возмутило, и я сказал нарочно громко, чтобы слышали все:
«Да, ваше превосходительство, я вызвал военную силу, чтобы защитить невинных людей от злобы и насилия, и за это возьму на себя ответственность перед государем и перед моею совестью, а вам могу только выразить удивление, что в Храме Христа, пострадавшего за грехи человека и завещавшего нам любить ближнего, вы не нашли ничего лучшего, как выражать сожаление о том, что не пролита кровь неповинных людей».
Эта выходка, помимо возмутительного ее цинизма, навела меня на мысль, что принятые мною по Киеву меры недостаточны и нужно предупредить возможность эксцессов повсеместно в черте еврейской оседлости. Я решил заготовить и послать тотчас по окончании молебствия, открыто, не шифром, всем губернаторам этой черты решительную телеграмму, требуя энергичных мер к предупреждению погромов и предлагая им — я хорошо помню текст этой телеграммы и теперь, много лет спустя: «в выборе этих мер прибегать по обстоятельствам ко всем допустимым законом способам, до употребления в дело оружия включительно».
Текст этой уже отправленной телеграммы я захватил с собой на всеподданнейший доклад. Государя я нашел совершенно спокойным. Он не высказал мне никакого неудовольствия по поводу вызова с маневров трех казачьих полков, заметив только, что полкам, конечно, было неприятно не быть на смотру после маневров; горячо благодарил за телеграмму губернаторам и за самую мою мысль вызова войск для предотвращения погрома, сказав при этом: «Какой ужас — за вину одного еврея мстить неповинной массе», и вообще утвердил по обыкновению все, что ему было предложено именем Столыпина.
Характерен был при этом один разговор. Сославшись на то, что, по мнению врачей, Столыпин опасно ранен, вероятно, погибнет и, во всяком случае, надолго выведен из строя, я просил разрешения вызвать по телеграфу из-за границы старшего товарища министра внутренних дел Крыжановского и поручить ему временное управление министерством. Я указал при этом на то, что, помимо старшинства, на других товарищей возлагать этой обязанности нельзя, так как А. И. Лыкошин совершенно не годится на роль руководителя, а генерал Курлов уже по первым следственным действиям настолько скомпрометирован в покушении на Столыпина его непонятными действиями, что едва ли он вообще сможет оставаться на службе.
Такое мое заявление удивило государя. Я передал все, что успел узнать об обстоятельствах, при которых преступник оказался в театре, обещал докладывать и далее обо всем по мере хода следствия, чего я в Киеве исполнить, однако, не мог, потому что почти не видел государя и не имел с ним более деловой беседы, — но по поводу вызова Крыжановского государь сказал мне: «Я не имею основания доверять этому лицу и не могу назначить его министром внутренних дел, потому что мало его знаю, без этого условия мне трудно решиться на такое назначение».
Я разъяснил государю, что дело идет не о назначении министром, а о необходимости поручить кому-либо одному из товарищей временно управлять министерством, потому что теперь каждый товарищ ведает своей частью, общее же руководство лежит на умирающем Столыпине, и оставить дело так нельзя. Назначение министра, очевидно, последует только тогда, когда решится участь Петра Аркадьевича, чего, прибавил я, вероятно, долго ждать не придется, так как, по-видимому, шансов на выздоровление немного, и явления, выяснившиеся за ночь, указывают на то, что внутренние органы сильно пострадали. На мои последние слова государь ответил: «Я узнаю и тут ваш обычный пессимизм, — но я уверен, что вы ошибаетесь. Петр Аркадьевич поправится, только не скоро, и вам долго придется нести работу за него».
3 сентября утром приехал вызванный по желанию врачей, по совещанию co мною профессор Цейдлер и, осмотрев больного, стал склоняться более в сторону врачей, смотревших мрачно на ход болезни, хотя еще не мог высказать окончательное заключение. Приехал зять Столыпина А. Б. Нейдгардт, и с меня спала часть личных забот о больном, но зато прибавились лишние разговоры по существу совершенного преступления, так как А. Б. Нейдгардт и приехавший на другой день брат его Д. Б. Нейдгардт стали усиленно наседать на меня в смысле необходимости поручить следствие какому-либо особому лицу и непременно сенатору. Министр юстиции Щегловитов, тоже приехавший в Киев, был того же мнения, и, по соглашению с ним, выбор пал на сенатора Трусевича, бывшего недавно директором Департамента полиции, так как следствие успело уже выяснить вопиющую халатность в действиях охранного отделения, генерала Курлова и его ближайших подчиненных.
Утром 4-го приехала О. Б. Столыпина. Я встретил ее на вокзале, привез в лечебницу и сдал больного всецело в ее руки. Его состояние становилось все хуже, и даже слабая надежда на благополучный исход стала исчезать. В тот же день его навестил государь, причем всем дано было знать, что нежелательно присутствие в лечебнице посторонних лиц.
Больного государь не видел; он начинал терять сознание, бредил и стонал. Пробыл государь в лечебнице недолго, вынес впечатление, что я преувеличиваю опасность, тем более что доктор Боткин продолжал уверять его, что ничего грозного нет, и под вечер того же числа государь уехал в Чернигов, откуда возвратился в 6 часов утра 6 сентября, не застав уже Столыпина в живых.
Его не стало в ночь с 5-го на 6-е число. Уже со второй половины дня 4-го числа было ясно, что минуты его сочтены. Температура понизилась, страдания усилились, стоны почти не прерывались, и появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. Сознание, державшееся довольно ясным еще до утра 5-го числа, постепенно затемнялось, голос падал, и около 5 часов дня больной впал в забытье, не выходя из которого он и перешел в вечность.
С минуты приезда Ольги Борисовны Столыпиной я стал проводить в лечебнице несколько меньше времени, хотя ежедневно, не менее трех раз, бывал там.
Мои нервы от переживаемых тревог и полной бессонницы по ночам, — я все ждал телефонных звонков из лечебницы, — были крайне напряжены. С утра до ночи я получал сведения о ходе следствия, все более и более укреплявшие меня в том, что никакой организации в охране не было и что худшие последствия могли произойти, если бы только было желание их причинить, и, кроме того, мне приходилось принимать множество всякого рода
