Июнь — июль 1942
Севастополю
О, скорбная весть — Севастополь оставлен…Товарищи, встать, как один, перед ним,пред городом мужества, городом славы,пред городом — доблестным братом твоим!
Но мы не хотим и не будем прощатьсяс тобой, не смирившийся город-солдат:ты жив, ты в сердцах москвичей, сталинградцев,дыханье твое бережет Ленинград.
Мы знаем, на всех пламенеющих тропах,со всеми, кто бьет ненавистных врагов,идет Севастополь, родной Севастополь,и кровь и огонь от его берегов…
Промчится година железа и горя,мы кончим победою наши бои,—у теплого моря, у синего моряон встанет опять из развалин своих.Нет, только не плачь, — мы не чтим его память,и этой минуты великая тишьзатем, чтоб сказать: — Севастополь, ты с нами!Ты с нами, ты бьешься, ты победишь.
3 июля 1942
«…Третья зона, дачный полустанок…»
…Третья зона, дачный полустанок,у перрона — тихая сосна.Дым, туман, струна звенит в тумане,невидимкою звенит струна.
Здесь шумел когда-то детский лагерьна веселых ситцевых полях…Всю в ромашках, в пионерских флагах,как тебя любила я, земля!
Это фронт сегодня. Сотня метровдо того, кто смерть готовит мне.Но сегодня — тихо. Даже ветранет совсем. Легко звучать струне.
И звенит, звенит струна в тумане…Светлая, невидимая, пой!Как ты плачешь, радуешься, манишь,кто тебе поведал, что со мной?
Мне сегодня радостно до боли,я сама не знаю — отчего.Дышит сердце небывалой волей,силою расцвета своего.
Знаю, смерти нет: не подкрадется,не задушит медленно она,—просто жизнь сверкнет и оборвется,точно песней полная струна.
…Как сегодня тихо здесь, на фронте.Вот среди развалин, над трубой,узкий месяц встал на горизонте,деревенский месяц молодой.
И звенит, звенит струна в тумане,о великой радости моля…Всю в крови, в тяжелых, ржавых ранах,я люблю, люблю тебя, земля!
1942
Август 1942 года
Август 1942 года. Страна
преодолевает второе фашист-
ское наступление: немцы подо-
шли к Волге, Сталинграду,
ползут по Кавказу, готовят
новый штурм Ленинграда.
Печаль войны все тяжелей, все глубже,все горестней в моем родном краю.Бывает, спросишь собственную душу:— Ну, как ты, что? — И слышишь: — Устаю…—Но не вини за горькое признаньедуши своей и не пугайся, нет.Она такое приняла страданьеза этот год, что хватит на сто лет.И только вспомни, вспомни сорок первый:неудержимо двигался фашист,а разве — хоть на миг — ослабла веране на словах, а в глубине души?Нет. Боль и стыд нежданных пораженийтвоя душа сполна перенеслаи на путях печальных отступленийневиданную твердость обрела.…И вот — опять… О, сводки с юга, утром!Как будто бы клещами душу рвут.Почти с молитвой смотришь в репродуктор:— Скажи, что Грозного не отдадут!— Скажи, скажи, что снова стала нашейКубань, Ростов и пламенный Донбасс.— Скажи, что англичане от Ламаншарванулись на Германию сейчас! —…Но как полынью горем сводки дышат.Встань и скажи себе, с трудом дыша:— Ты, может быть, еще не то услышишь,и все должна перенести душа.Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах?Все так. Но вот сейчас, наедине,не людям — мне клянись, что не устанешь,пока твое Отечество в огне.Ты русская— дыханьем, кровью, думой.В тебе соединились не вчерамужицкое терпенье Аввакумаи царская неистовость Петра……Такая, отграненная упорством,твоя душа нужна твоей земле…Единоборство? — Пусть единоборство!Мужайся, стой, крепись и — одолей.
Август — сентябрь 1942
«Я хочу говорить с тобою…»
Я хочу говорить с тобоюо тяжелой нашей вине,так, чтоб больше не знать покояни тебе, товарищ, ни мне.
Я хочу говорить недолго:мне мерещится все больнейОльга, русская девушка Ольга…Ты, наверное, знаешь о ней.
На немецкой земле на проклятойв подлом рабстве томится она.Это наша вина, солдаты,это наша с вами вина.
Точно образ моей отчизны,иссеченной, усталой, больной,вся — страдание, вся — укоризна, —так встает она предо мной.
Ты ли пела, певучая? Ты липроходила, светлее луча?Только слезы теперь застылив помутневших твоих очах.
Я гляжу на нее, немея,но молчать уже не могу.Что мы сделали? Как мы смелипол-России отдать врагу?
Как мы смели ее оставитьна грабеж, на позор — одну?!Нет, товарищ, молчи о славе,если сестры твои в плену.
Я затем говорю с тобоюо тяжелой такой вине,чтоб не знать ни минуты покояни тебе, товарищ, ни мне.
Чтобы стыдно было и больно,чтоб забыть о себе, — покаплачет русская девушка Ольгау германского кулака.
20 сентября 1942
«Подводная лодка
уходит в поход…»
Капитану подводной лодки
Грищенко
Подводная лодка уходит в походв чужие моря и заливы.Ее провожают Кронштадт и Кроншлоти встречи желают счастливой.
Последний привет с боевых катеров,и вот уж нельзя разглядеть их,и мы далеко от родных берегови близко от славы и смерти.
Нас мало, мы горсточка русских людейв подводной скорлупке железной.Мы здесь одиноки средь минных полейв коварной и гибельной бездне.
Но вот над подлодкой идет караван,груженный оружьем проклятым.Ты врешь! Ни эсминцы твои, ни тумантебя не спасут от расплаты.
Пора, торпедисты! И точно в упорвонзаются наши торпеды.Республика, выполнен твой приговорво имя грядущей победы!
И с берега видит расправу с врагом,земляк наш, томящийся в рабстве.Мужайся, товарищ, — мы скоро придем,мы помним о долге и братстве.
Подводная лодка обратно спешит,балтийское выдержав слово.Ты долго ее не забудешь, фашист,и скоро почувствуешь снова…
Заносит команда на мстительный счетпятерку немецких пиратов.И гордо подводная лодка идетв любимые воды Кронштадта.
Сентябрь 1942
Кронштадт
Ленинградская осень
Блокада длится… Осенью
сорок второго года ленинград-
цы готовятся ко второй бло
кадной зиме собирают урожай
со своих огородов, сносят на
топливо деревянные построй-
ки в городе Время огромных и
тяжелых работ.
Ненастный вечер, тихий и холодный.Мельчайший дождик сыплется впотьмах.Прямой-прямой пустой Международныйв огромных новых нежилых домах.Тяжелый свет артиллерийских вспышекто озаряет контуры колонн,то статуи, стоящие на крышах,то барельеф из каменных знамени стены — сплошь в пробоинах снарядов…А на проспекте — кучка горожан:трамвая ждут у ржавой баррикады,ботву и доски бережно держа.Вот женщина стоит с доской в объятьях;угрюмо сомкнуты ее уста,доска в гвоздях — как будто часть распятья,большой обломок русского креста.Трамвая нет. Опять не дали тока,а может быть, разрушил путь снаряд…Опять пешком до центра — как далеко!
Пошли… Идут — и тихо говорят.О том, что вот — попался дом проклятый,стоит — хоть бомбой дерево ломай.Спокойно люди жили здесь когда-то,надолго строили себе дома.А мы… Поежились и замолчали,разбомбленное зданье обходя.Прямой проспект, пустой-пустой, печальный,и граждане под сеткою дождя.
…О, чем утешить хмурых, незнакомых,но кровно близких и родных людей?Им только б доски дотащить до домаи ненадолго руки снять с гвоздей.И я не утешаю, нет, не думай,—я утешеньем вас не оскорблю:я тем же каменным, сырым путем угрюмымтащусь, как вы, и, зубы сжав, — терплю.Нет, утешенья только душу ранят,—давай молчать… Но странно: дни придут,и чьи-то руки пепел соберутиз наших нищих, бедственных времянок.И с трепетом, почти смешным для нас,снесут в музей, пронизанный огнями,и под стекло положат, как алмаз,невзрачный пепел, смешанный с гвоздями!Седой хранитель будет объяснятьпотомкам, приходящим изумляться:— Вот это — след Великого Огня,которым согревались ленинградцы.В осадных, черных, медленных ночах,под плач сирен и орудийный грохот,в их самодельных временных печахдотла сгорела целая эпоха.Они спокойно всем пренебрегли,что не годилось для сопротивленья,все отдали победе, что могли,без мысли о признанье в поколеньях.Напротив, им казалось по-другому:казалось им порой — всего важнейохапку досок дотащить до домаи ненадолго руки снять с гвоздей…
…Так, день за днем, без жалобы, без стона,невольный вздох — и тот в груди сдавив,они творили новые законылюдского счастья и людской любви.И вот теперь, когда земля светла,очищена от ржавчины и смрада,—мы чтим тебя, священная золаиз бедственных времянок Ленинграда……И каждый, посетивший этот прах,смелее станет, чище и добрее,и, может, снова душу мир согреету нашего блокадного костра.
Октябрь 1942
