— Потому что врачи ведь всюду нужны, — объяснила она. — Даже и в горнорудном поселке. Золото ведь тоже люди добывают, а они могут заболеть.
— Врачи, может, и всюду нужны, да не всюду штатная единица предусмотрена, — буркнул ее муж. И добавил, понизив голос: — Ты, вообще, думала бы, что говоришь. Золото добывают. .. Это никого не касается, что где добывают!
— Но Василий Константинович ведь сам геолог, — смутилась Елена. — Я не думала, что…
— А надо думать, — жестко отрубил ее супруг. — С чем его начальство ознакомит, то ему, значит, и положено знать. А все остальное, соответственно, не положено.
Но, в общем, он испытывал такое явное и постоянно раздражение из-за необходимости ехать в неподобающих условиях, что почти не разговаривал даже с женой и тестем, а на попутчика и вовсе не обращал внимания. Окинул его в самом начале быстрым, оценивающим взглядом и тут же потерял к нему интерес.
Да и Василий не испытывал никакого интереса к Игнатию Степановичу. Если что и казалось ему необычным в этом приземистом, кряжистом человеке с вислощеким лицом и недовольно поджатыми бесцветными губами, то лишь наличие у него такой жены, как Елена.
Теперь, когда Василий видел ее перед собою каждую минуту уже два дня подряд, он понимал, что ничего античного в ее внешности нет. Но ощущение небывалое™, невозможности того, чтобы в заплеванном вагоне, да что в вагоне, вообще на белом свете, существовала такая женщина, — это ощущение его не покидало. И дело было даже не в том, что она была красивая — мало ли красивых! Она была словно окружена загадочным и вместе с тем до дрожи знакомым облаком, которое казалось Василию таким же осязаемым, как облако ее волос. Волосы у нее были странного цвета — прозрачного серебра. Они доставали до середины щек, и Василию было жаль, что они такие короткие. Вот если бы это прозрачное серебро окутывало ее всю, с головы до ног… Сегодня ночью, лежа без сна на своей полке наверху и прислушиваясь к ее дыханию внизу, он вдруг представил ее, накрытую длинной прозрачно-серебряной волной, и чуть не задохнулся от внутреннего жара, который мгновенно стал жаром внешним, как только он понял, что скрывалось бы под этой волной — узкие, не шире его ладони, плечи, и нежно очерченные бедра, и маленькие, длиною в его ладонь, ступни…
— Сколько вам лет, Василий Константинович? — вдруг спросила Елена.
Двадцать. — Он ответил не сразу: просто не сразу вспомнил собственный возраст, а точнее, вдруг забыл, что у него есть возраст, что вообще есть у него какие-то внешние приметы, что не весь он — одно лишь странное состояние, в котором нет ничего внешнего, а есть только облик этой женщины, которая тоже и не женщина вовсе, а что-то неназываемое, из чего сейчас весь состоит он сам… Запутавшись в непривычной смуте этих ощущений, Василий даже головой потряс, а потом повторил: — Да, двадцать.
— Я так и подумала, — улыбнулась она. — Только не могла понять, как же вы так рано окончили институт.
— Я рано поступил, — ответил он. — Сразу после училища. Вообще-то надо было на Путиловском заводе отработать, я же на токаря учился, но мне разрешили сразу. Я очень хотел геологом быть, и мне хотелось поскорее. И институт поскорее хотелось закончить, хотя учиться тоже, конечно, было интересно.
— Почему же хотелось поскорее закончить, раз интересно? — с той самой улыбкой, в которой он боялся разглядеть снисходительность, спросила она.
— Потому что мне хотелось уехать. Куда-нибудь далеко. Где все другое.
Он никогда и никому не рассказывал об этом своем желании. Он даже для себя не обозначал его такими простыми и жесткими словами: уехать куда-нибудь далеко, где все другое. Это было его главное желание, с тех пор как он осознал, что его жизнь — сплошное и какое-то случайное, какое-то неправильное одиночество.
— От себя не уедешь, Василий Константинович.
— Но вы же пытаетесь, Елена Клавдиевна.
Елена вздрогнула, услышав эти слова, и, помолчав, сказала:
— Я не от себя… У меня другие обстоятельства. Можно, я вас буду по имени звать, без отчества? — вдруг спросила она.
— Конечно! — воскликнул Василий. — Я, знаете, никак не привыкну, что меня по отчеству зовут. Но, правда, мне мое имя как-то не нравится, — смущенно добавил он.
— Почему? — удивилась Елена.
— Не знаю. Просто так. Какое-то оно. Смешное, по-моему.
Ну что вы! — возразила Елена. — Никакое не смешное, а очень даже красивое. — И вдруг она засмеялась: — А особенно красивое будет от него отчество. Вашим детям повезет! Я когда-то запоем читала Игоря Северянина — был такой поэт, вы, верно, не знаете. И меня просто завораживало его имя-отчество — Игорь Васильевич. Какой он, думала, счастливый: его так красиво зовут… Мне ведь тоже мое имя совсем не нравится. — Она снова засмеялась, сморщив свой тоненький вздернутый нос. — Я его поэтому переделывала как могла, пока папа Люшу не придумал. И, кстати, вы меня тоже по отчеству можете не называть.
— Спасибо, — кивнул Василий. — Но только я Люшей вряд ли смогу… А Северянина я знаю, — торопливо, чтобы скрыть смущение, добавил он. — То есть не знаю, конечно, а просто видел его стихи. Ну, и читал немножко. Но они какие-то нежизненные, по-моему. Про мороженое из сирени…
— У него разные есть, — улыбнулась Елена. — И жизненные тоже. «Деревушка. Из сырца вокруг стена. Там, за ней, фанзы приземисты, низки. Жизнь скромна, тиха, убога, но ясна без тумана русской будничной тоски».
Она произнесла это так, как будто не стихи читала, а просто говорила то, что пришло в душу при взгляде в тусклое окно.
— А дальше как? — тихо спросил Василий.
Он не столько хотел, чтобы она читала дальше, сколько — чтобы она как можно дольше стояла рядом с ним в полутемном тамбуре, и чтобы волосы ее светились так странно, словно бы изнутри, и чтобы нос она морщила так смешно… Папироса была почти докурена, и, значит, Елене не было никакой причины стоять здесь с ним рядом.
— Дальше я вам потом почитаю, — пообещала она. — У него хорошие стихи, поверьте.
— Всего сутки осталось ехать, — сказал Василий. Кажется, он не сумел скрыть тоску в голосе, хотя и старался.
— Мы с вами за сутки не раз еще покурить выйдем, я и почитаю, — улыбнулась она. И неожиданно добавила: — А может быть, мы и потом с вами когда-нибудь увидимся. Мир ведь тесен, правда? А Средняя Азия тем более.
— Правда, — судорожно сглотнув, ответил он.
Он не верил, что когда-нибудь увидит ее, пусть даже и тесна Средняя Азия. Слишком отчетливым было у него в душе чувство невозможности, даже почему-то потери, когда он на нее смотрел.
— Пойдемте. Васенька. — Елена бросила окурок в ящик с песком, стоявший в углу тамбура. — Надеюсь, папа уже уснул.
