Он родился раненым.
То ли роды были сложными, то ли у матери были какие-то сомнения в целесообразности его появления, но с самого момента рождения на свет мальчик рос чрезвычайно обидчивым и нервным, будто без кожи к свету предоставился.
С пяти лет впадал в настоящие ярые истерики, пуская фонтаны слез, кричал, что никто его не любит, что никому не нужна его жизнь, и все такое в том же духе.
Тысячи истерик! Моря слез! Каскады обмороков!
В двенадцать лет он решил доказывать родителям, что теперь они ему не нужны. Так и заявлял:
— Не люблю никого! Никто мне не нужен! — по-прежнему с фонтанами слез и завываниями. — Сам проживу-у! Плевать на всех хоте-ел!..
Пропадал из дома, прибиваясь к полублатным компаниям, его искали с милицией, возвращали домой, клянясь вместе с бабушками и дедушками, что все его любят, что для родителей нет никого дороже, чем он!..
— А-а-а!!!
Все больше рана в груди!
Но вскоре он перерос истерики внешние, тяжело мучился внутренне, как будто гирю на душе носил, становясь от самопоедания человеком с беззащитной психикой, чувствующим все на кончике иголки, куда как утонченнее, чем весь остальной мир. Во всяком случае, так казалось… Естественно, он поступил в творческий ВУЗ, где тотчас влюбился в девочку, которой не пришел еще срок любить кого-либо, кроме родителей, Она мечтала о принце из какой-то сказки и еще о чем-то, самой непонятном. Так бывает, не дозрел еще предмет его обожания для любовного сбора.
Он посвящал ей недурные стихи, таскался за ней собачонкой, даже возле туалета дожидался… Над ним смеялись, юноша в ответ всех презирал и боялся. От неразделенной любви он все более истончался душевно и, наверное, как личность психопатическая, не наверное, а даже наверняка, покончил бы с собой… Но, о чудо! Пришла пора и — она влюбилась. И влюбилась в того, кто был рядом. То есть в него.
Они поженились, пожили месяц сладко, а потом он вдруг, к ужасу своему, открыл, что она мыслит полярно его представлениям о мире. То, что ему казалось белым, для нее было черным, то, что для него было столпом Добра, для нее очевидным Злом!
«Боже, что это?!.» — кричала его душа, захлебываясь.
Через восемь месяцев они развелись, но, к ужасу своему, любить он не перестал, наоборот, любовная мука в нем разрослась беспредельно. Издыхая, он ждал и жаждал конца болезни, а когда истощенный, но все еще мучимый страстью, решил вернуться к ней, чтобы попробовать понять ее Добро, подладиться под Него, оказалось, что она замужем…
И тогда он решил доказать ей всей своей жизнью, всем дыханием своим, что он не просто один из миллиарда плебеев, что он чего-то стоит, что Добро его куда как добрее и что он — это Он с большой буквы.
Всю свою первую муку, перемешав Добро со Злом, он поместил в роман, который писал десять лет. Книга оказалась почти гениальной, ее перевели на тридцать шесть языков, да и последующие произведения получились не менее талантливыми, отмеченные крупными премиями. Это был успех!
«Вот! — говорил он про себя, обращаясь к ней. — Вот кого ты потеряла!»
Он стал состоятельным человеком, прижил для уверенности троих детей от разных матерей, содержал всех достойно.
Вот! — душа омывалась сладкими слезами мщения.
Он на общественном поприще достиг значимого успеха, а со временем вошел в десятку самых влиятельных людей государства.
Целая страна считала его выдающимся человеком, и он все приговаривал:
— Вот!.. Вот!..
Ему исполнилось пятьдесят, когда он ноябрьским вечером, выйдя из служебной машины подышать, встретил ее. Прямо на улице, нос к носу.
Она была искренне рада его видеть, говорила, что он совсем не изменился, и причитала, что столько лет прошло! Какие они глупые были тогда. Где она, глупая молодость?.. Потом она поведала ему о внуках, которым уже пять и шесть, еще о каких-то мелочах, а он все заглядывал ей в глаза с некой надменностью, пытаясь отыскать в них, синих, признаки упущенного ею счастья с ним. И вдруг она спросила:
— Ты-то как? Где трудишься, чем дышишь? Женат, наверное, и внуки тоже?..
«Что!!!» — в нем все обрушилось, как при ядерной войне рушатся высотки, неожиданно складываясь в ничто, целые города уходят под землю, цунами заливают континенты!..
— Как, ты ничего не знаешь?
— А что? — Она забеспокоилась.
— Я же лауреат, я вице… Я…
Она уже чувствовала себя виноватой и стала торопливо оправдываться, что почти всю жизнь провела в Африке, где работает муж, и вскоре опять туда собирается, а в Москве редко, только для того, чтобы внуки не забывали…
— Я как-то полюбила Африку!
Он плюхнулся в роскошный автомобиль с мигалками, помчался по встречке с милицейским сопровождением…
Подъезжая к правительственной даче, он подумал, что вокруг — пустота. Стоя в халате перед полками своих книг, он громко сказал, напугав домработницу:
— На кой х…й я прожил свою жизнь!!!
Через неделю президент принял его отставку, а к концу года он неожиданно для страны скончался.
День седьмой
Требуха и ритмПодруга мне тут давеча определила:
— Ты ведь еще застал те времена, когда телевизор плоскогубцами с канала на канал переключали!
Вот ведь точно сказала!
И так меня эти слова задели, сам не мог проанализировать — почему… Сейчас у меня шестьсот телеканалов и переключатель работает по радиоволне, хоть задницей становись к плазменной панели.
Но слова ее, словно связка рыболовных крючков проткнули умную опытную рыбину, самые кишочки, подцепили и мои потроха, и заворочались внутренности отчаянно, а от того и в голове тестом дрожжевым набухло. Набухло — бухло! Сейчас уже ни от кого не услышишь этого слова, роднящего меня с моим отцом, ну разве что от ровесников, оставшихся жить в том времени. Вот еще плоскогубцы переключают черно-белую «Чайку»… В общем, набухла моя голова, словно бухла перебрал…
А тут еще телефон цикадой заливается! Звонит жена…
Мать моя, еще пятнадцать лет назад я не знал, кто мне звонит! Звонок всегда был сюрпризом, ожиданием, что в трубку тебе заговорит само Счастье!.. А сейчас из динамика «гав-гав» — партнер! «Мяу» — любовница!.. Ты уже все прожил за время звонка, так и не взяв трубки… На кой черт!.. Ты знаешь, что тебя ждет, ты точно уверен, что не заговорит со мною Счастье…
Можно сейчас и на природу помчаться на «мерсе», и завалиться в сено с вкусной женщиной, даже мобильник можно в машине нарочно забыть… А оттого и все другое нарочно!..
Я помню, как в коммуналке карандашик на бумажной веревочке висел возле тяжеленного черного телефонного аппарата. У каждого было свое местечко на стене, чтобы туда контакты записывать… Сейчас в outlooke все, в компьютере и на пяти телефонах, не дай Господи, что-то потерять!..
Мама моя! Почему я живу в этом времени? Мама моя! Почему в этом времени у меня нет мамы…
Я закрываю глаза и отправляюсь в ту страну, в которой я моложе… В страну, которая принадлежит только мне!
Уж точно, что страна эта не с молочными реками и кисельными берегами, в ней живется не легче, чем в других, а может быть, даже сложнее, но тем не менее это — моя страна, меня в нее тянет, и чем быстрее бежит время, тем чаще мне хочется ее посещать!
Я вхожу в нее, и ветер треплет мои волосы… Я тогда носил хеер а ля Анжела Дэвис… Гляжу в отражение оконного стекла, нравятся волосы… Ну вперед, по почти забытым улицам! Запахи!.. Чем больше запахов, тем все лучше вспоминается. И улица, по которой я почти бегу, хоть и не спешу никуда… Запах пива и остывающего асфальта. Где-то недалеко, кажется, пивная или бочка привозная, за той аркой, или нет, за углом… Так и есть. Мужики в очереди к бочке, с толстой хозяйкой. Стоят они все в черных пиджаках, а в руках банки трехлитровые! Кайф!.. А вот булочная, в ней двери крутящиеся, из трех отсеков, чтобы не давились, а входили в святое место чинно, по одному! Вот булка за семь копеек, пахнет поджаристой коркой, Францией, вот полок с трехкопеечными булочками, похожими на самое интимное женское место, здесь и калорийки с изюмом… А «Бородинский» смешался своим терпким запахом с круглым хлебом за сорок копеек…
Выхожу из булочной, а от бочки пивной крик в мое ухо:
— Эй! Ефим!
Я оборачиваюсь и вижу почти забытого мною дядьку. Он машет мне руками, в одной из них пустая кружка…
— Ну как ты? — спрашивает дядька, хитровато так щурясь.
— Нормалек! — отвечаю, заглотав полкружки.
— Вернулся, значит?
— Ага…
— Надолго?
— Как получится! — я вспомнил, как его зовут.
— Ефим, ты навести меня еще!
— Хорошо, Гоша! — так его зовут.
Опять улица, и я почти бегу по ней, широкой и весенней, ночной и молодой!
Слышится голос саксофона. И такая манящая эта песня, такая развязная, что сжимается в паху. А оттого бегу еще быстрее!.. Господи, какой любимый голос! В горле не проглатывается!.. Саксофон визжит!!! Я сглатываю этот визг, я мчусь на зов, расцарапывая лицо о какие-то колючки, стремясь успеть на этот зов, чтобы опередить себя!.. Вот и парадный вход с лампочками!..
