Прижавшись спиной к стене, Ася стояла непреклонная, она уже все решила и отстраняла его нетерпеливо, раздраженно, нервно.
«Все! Все, я тебе говорю, все сказала! Пропусти меня!..»
Комната осветилась: он зажег свет. За окном – чернильная чернота бесприютной пустоты одиночества.
Он не давал ей пройти. Она уже в пальто, старом синем пальто, отрешенно распахнутом после стольких попыток застегнуть, срывая пальцы друг друга, круглые крупные костяные пуговицы, когда он не чувствовал ее острых, в бессилии осознанно причиняющих неосознаваемую им боль, ногтей, – сбившиеся от борьбы горячие волосы выбиваются из-под пушистой серой шерстяной шали с длинными сосульками бахромы, в руках обвисла дорожная сумка, которой она защищалась, не давая ему приблизиться. Он втащил ее назад из коридора сколько-то бесконечных часов назад…
«Асенька, родная, послушай, ну услышь меня… Я… Ну я…»
«Я – последняя буква алфавита, – осадила она его словно беззастенчивого настырного ученика. – Хватит! Уже все слышала! Я устала тебя слушать! Я всегда тебя слушала. Оставь меня. Одного только прошу… Дай мне пройти!»
«Но ведь не было ничего, – бездумно повторял он, не в силах сойти с заезженной пластинки, – правда, Ася… Погоди, стой, остановись… Ну погоди же».
«Не было? Да? Она здесь не была?.. С тобой. Она сюда не заходила? Ты не приводил сюда эту сучку свою?! Я хочу уйти, не мешай мне… Ты слышишь или нет?! Посторонись… Не прикасайся. Ты мне противен. Убери свои руки!..»
Ася отошла, скользнула по стене, отскочив от него, – он ослабил хватку.
«Танцевать он собрался!»
Еще слышалась ей давно прерванная мелодия, отброшенная с резью разрыва сердца скрипящим криком иглы. Она ударила наотмашь по доселе безраздельно растекавшейся музыке, вошла и увидела: он с любовницей. Замерла в дверях, слепым шагом в тумане, не глядя на них, сидевших в кресле, сплетенных жаром, прошла боком – и тишина рассыпалась в ушах шумом крови.
Нет, он запер входную дверь – не услышал, токуя, поворотов ключа, нежданного прихода.
Невидящими, ненавидящими глазами она смотрела в беспросветную мглу впереди. Вольный ветер гудел в подворотне, и хлопал, стремясь вырваться, лист плохо закрепленного кровельного железа на крыше котельной, а в окно, зачем-то стремясь в тепло, обреченно бился беспомощный снег.
«Асенька, я прошу тебя…»
«И я не видела, как она смотрела на тебя? Наверное, уже видела себя здесь хозяйкой…»
«Это совсем не так…»
Павел приблизился к жене, зажимая в угол. Он пытался поймать ее узкую белую трепетавшую птицу руки с тонкой косточкой на запястье.
«Все равно уйду, пусти! Мне ничего не нужно от тебя, и деньги мне твои не нужны, пусть все будет твоим, все, чего ты добивался, а я уйду в чем была. Мне ничего не надо. Можешь возить своих сучек кататься… Отойди!»
«Куда же ты пойдешь?.. В такую погоду. Ты замерзнешь».
«Тебе-то что?..»
«Не говори так…»
Неприступная Ася дернула головой, откинула бахрому шали и отрезала:
«Уеду к маме. И ты этому не помешаешь. Все, все закончилось!.. Пойми наконец. Я ничего не хочу начинать заново! Опять!.. Ты это слышишь, до тебя доходит?!»
«Асенька, умоляю тебя… Прости. Я тебе объясню. Прости меня. Останься…»
Он опустился перед ней и, не давая двинуться, крепко обхватил ее бедра, наклонив повинную голову. Ася не отстранилась, ей некуда было отойти.
«Когда я пришла, она, значит, не сидела у тебя на коленях? Ты… – Она попыталась вырваться, ткнула его острой коленной чашечкой в бесчувственное лицо. – Видеть тебя не могу».
«Ася… Родная моя. Единственная моя».
«И ты ее не целовал?.. Ты мне омерзителен. Бабник. Ты же старый для этой девочки, ты же уже… Как ты мог… Будь счастлив!»
И еще долго бы продолжался этот марафон бесконечных упреков и мольб, как бесполезная работа по очинке выглядящего на вид целым карандаша, грифель которого внутри деревянного тела весь изломан на мелкие частицы – от удара ли или от изгиба, когда была пройдена точка возвратной, не причиняющей вреда упругости материала – так, что при каждом появлении из-под обрезанных стружек головки стержня тот выпадал при попытке письма либо легко вынимался, заставляя начинать все заново.
Если бы из прихожей не донесся шорох и что-то не зашелестело. Ася вскрикнула испуганно:
«Миша… Проснулся… Он все слышал! Господи, он все слышал!»
Она схватилась за голову, сжала ее, спасаясь от обручем охватившей боли; Павел вскочил и выбежал из комнаты, его голос донесся из коридора:
«Юра!.. Маленький, что ты тут делаешь, почему ты сидишь на полу, он же холодный?.. Ты же заболеешь… Разве здесь можно читать… в темноте… Пойдем, родненький… Сейчас я тебя согрею. Возьмем книжку, возьмем…»
Стянув гребнем пальцев мягкую шаль на плечи, зажимая в кулак волосы, она, толкнув деревянной рукой податливо разверзшуюся балконную дверь, оказалась снаружи, над призывным всепринимающим и всепрощающим лоном бездны, под струями летящего вниз в полной тьме белого снега, подставив ему раскрасневшееся лицо. Слезы таявших снежинок текли по горячечным щекам, и вскоре на них липли пушистые хлопья, уже не умирая.
Принеся сжавшегося в комок Юру в комнату и оставив на диване, он выскочил на балкон, затащил жену внутрь, отодрав ее цепкие руки от ледяных перил – Ася только теперь зарыдала, спрятавшись за спиной у безмолвного, как истукан, сына с расширенными глазами, – он же прижимал их к себе и гладил, обнимал, стараясь слиться с ними воедино, чтобы не потерять в зарождавшемся новом дне…
Старик ясно видел ее сквозь растекающиеся в пространстве прозрачные звуки торжественного маршевого прощания с родиной… ее сверкнувшие слезы, когда она уезжала с сыном.
Нет, показалось…
Она боялась расплакаться и сжимала, сжимала губы, блеснули глаза… Чего она ждала, какого несбыточного шанса, кому давала надежду, не решаясь выразить чувства? Подбадривала его, сама крепилась до последнего, не давая ему повода думать, зная, что он не верит и не хуже нее все понимает, не давала ему думать о том, что они больше никогда не увидятся.
И почему же он не разрыдался при ней, а лишь вернувшись домой, сел вот так же, как сейчас, в кресло у балкона и, закрывшись ладонями, погрузился в бездонное озеро своих печалей и страхов?
Больше не придется расставаться. Она не возвратилась.
Большой, грубой ручной вязки, плотный пуховый платок ее матери, рано состарившейся без мужа, был на ней, когда она уезжала с Юрой в Москву; девчонкой она впервые накинула его себе на плечи, выскочив на мороз из жарко натопленной хаты возвратить ему книгу – предлог к мимолетному свиданию, – его же носила в суровые зимы, будучи молодой девушкой в старших классах школы и студенткой института культуры, и он же лежал на дне их полупустого чемодана, когда они, расписавшись, уезжали к месту его распределения после окончания института, – всегда связывая ее с домом.
Разговаривая или задумавшись, она по милой привычке всегда теребила сосульки русачьих ушек…
Об аварии впереди, без надежд на продвижение задерживающей колонну машин, сообщил добродетельный прохожий, самаритянином появившись из темноты вечности и так же исчезнув в небытии ночи. Таксист принял купюры и, пока Юрий доставал чемодан из багажника, послюнявив серо-желтым от налета языком указательный и большой пальцы, пересчитал, взглянул вопросительно на успевшего справиться с кладью покладистого пассажира, подтвердившего, что сдачи не надо. И ответно кивнул, что должно было посчитаться благодарностью за принятые как должное чаевые.
«Куда идти знаете?» – внезапно заговорил густым, с хрипотцой баритоном казавшийся доселе немым шофер.
«Спасибо вам», – прижав ладонь к кончикам платка на груди, сказала Агнесса Викторовна уже садившемуся в машину водителю.
Отойдя на пару метров, словно хотел побыстрее отдалиться от проклятого автомобиля, Юрий задержался, ожидая старую мать. Она, прося извинения, улыбнулась сыну и, не выпуская из руки холщовую голубую сумку (та, обвив плетьми ручек запястье, обвисла вдоль рукава пальто), торопливо поправила платок, обтянув книзу куполом и заправляя складки под поднятый воротник.
Тяжело шагая, Агнесса Викторовна отставала – Юрию приходилось сдерживать себя, так что легендарный чемодан из толстой рыжей кожи на ремнях, с потемневшими латунными пряжками и без колесиков, притирался к ноге.
Немногочисленные прохожие, изредка встречавшие или обгонявшие их, не обращали никакого внимания на мать и сына, разделенных некоторым пространством, но как два полюса магнита пронизанных токами притяжения. И все же Юрий отчего-то испытывал предательскую неловкость. Оттого ли, что помочь ничем не может, или от липкого осознания беспомощности и явной немощи матери, нынешний образ которой никак не мог заместить собой в его памяти былое, или он очень глубоко внутри себя стыдился, принимая на себя, хотя и понимая, что ни в чем не виноват, долю вины за ее грузную походку и эту виноватую улыбку?
