Остановившись, он перехватил чемодан, взял у Агнессы Викторовны похожую на пакет холщовую сумку и навесил, зацепив, через неудобную чемоданную ручку, впивавшуюся швом грубой кожаной обтяжки в ладонь. Сумка вмещала все самое ценное и необходимое: документы, блокнот, пухлую и лохматую от топорщащихся листов с профессионально неразборчивыми диагнозами врачей медицинскую карту, страховку, несколько фотографий, немногочисленные мелкие личные вещи. Все, что Агнесса Викторовна взяла с собой в дорогу, с чем не хотела расставаться, тщательно отобрав и предварительно пересмотрев, хмурясь, каждую бумажку.
Слепым полем тимпана лоб институтского фронтона с удивленно поднятыми печальными бровями карнизов нависал над надписью по фризу: «Технiчный унiверситет».
Новое название. А был институт имени Чубаря. Какой-то лозунг еще возвышался на крыше над центральным входом? Какой? Какой?
Волны широкой гранитной лестницы, объятой смотровыми площадками, ограниченными балюстрадой, где в просвете белых – узкие вазы со смещенным вниз центром тяжести – балясин виднелись изогнутые по форме чугунных лекал опор наборные спинки деревянных скамеек, – умирая у самого тротуара, стекали к самым ногам. Проступи, стертые многочисленными подошвами валиками торцов, призывали праздных прохожих присоединиться к стройным рядам студентов. Влиться сквозь темные зевы трех огромных, с фигурными деревянными накладками, выглядевших неимоверно массивными мореных дверей, что расположены меж разновеликих барельефов неизвестных людей, выделявшихся на передней грани не несущих более никакой нагрузки бледно-коричневых пилястрах неопределенного – ближе к тосканскому – ордера с капителями в виде светлых лент.
И если удержаться, избежав зова, двигаясь дальше, то по стене левого крыла за обнаженными купами кустов открывались полуподвальные окна – желтые ниши на черном – лаборатории…
Чтобы он не скучал, папа отдавал ему на проверку толстые тетради. Рассматривая мудреные непонятные буквы, значки, рисунки, он ставил красным граненым карандашом отметки. Как папа. Всех студентов со смешными фамилиями – прозвищами – он обязательно оценивал на «отлично». Ему казалось, что их надо обязательно пожалеть. Ставил пятерки и тем, кто ему нравился – таких было много, – и в первую очередь всем весельчакам, кто не страшился улыбаться и жестикулировать, а также тем, кто тужился с ответами на, видимо, заковыристые папины вопросы. Старался их поддержать.
Кажется, сдававшие зачеты студенты были довольны его присутствием на ответах; папа с гордостью иногда поглядывал в его сторону и, похоже, был либеральнее в эти дни.
А еще ему нравилось смотреть на улицу сквозь очень высоко расположенное огромное окно: они находились в цокольном этаже, и с его места виднелась только узкая полоска неба, бесшумно качающиеся ветви деревьев в институтском сквере перед бульваром, сквозистые переменчивые тени.
Заветной его мечтой было попасть на широченный, как кровать – спать можно, – рябой каменный подоконник, располагавшийся намного выше его головы, и посмотреть из огромного окна на улицу. Как-то он собрался с духом – папа временно освободился от озабоченных заданием немногочисленных неуспевающих и стал выглядеть менее отстраненно и сурово – и попросил об этом.
Он оказался на этой недосягаемой до того верхотуре и, опираясь спиной на холодную стену, обняв колени руками и прислонив голову виском к толстому деревянному переплету, смотрел на проходившие мимо за прозрачным забором фигуры людей. Они шли и шли навстречу друг другу, чаще всего озабоченные, чаще без детей, и их было много, и у каждого была какая-то особенная причина, ведшая их и выведшая в открытый мир за стеклом. У каждого человека была какая-то своя особенная жизнь – и мужчина или женщина придут в свой дом, там у них своя семья, или на работу, и они что-то будут там делать, говорить с другими людьми, и никогда не узнаешь, чего же лично они хотят в жизни и как их жизнь идет и куда?
И как жаль, что люди не все вместе. Как можно быть вместе, он не знал, это было выше его понимания, но он хотел, чтобы все люди дружили и чтобы всем было весело и хорошо…
Похрустывала гранитная крошка, впиваясь острыми изломанными кромками в подметки, – дворники ожидали гололед. Мать и сын по разным берегам обошли кровавую от света задних фонарей притормозившей машины овальную лужу. В обратном направлении черная гладь в прожекторах фар сменялась озареньем фольги прихваченного ледка.
Дождавшись Агнессу Викторовну, Юрий узкой уклейкой, стремящейся в укромное место на дне – спать, пережидая холода, – просунул свободную ладонь ей под мышку, ткнувшись пальцами в слегка ворсованную мягкую преграду отяжелевшего драпового пальто, и, прилаживаясь к короткой поступи матери, повел вдоль забора института, считая машинально шаги, разделяющие металлические столбы пролетов.
«Ты меняй руку, опять не носишь варежек, – сказала Агнесса Викторовна, смотря под ноги, тут же исправив: – Рукавиц», – увидела по ботинкам, что сын подрос.
Из институтского палисадника к ним, трепеща зелеными листочками, свисая, тянулась поникшая, но неожиданно живая прядь – ветка с незавядшими зелеными листочками на обнаженном остове приготовившейся к долгому зимнему небытию березе. Льнувшая к очагу внешне бестрепетно холодного шарообразного светильника, она одна боролась за существование, или судьба, согревая в созданном микроклимате, дарила ей, в общем-то, ненужные и несвойственные сроку дни перед затмением.
Их глаза, наконец, встретились. Помнит ли она тот снег?
В лицо, посекая щеки, заставляя жмуриться, полетела мелкая крупа, мороз крючками цеплялся к щекам. Вдвоем, сзади похожие на кляксу, мать и сын, склонив головы, прячась от стихии, удалялись в темноту, оставляя воспоминания позади…
Выдохнув легким порывом, ветер затих, и хлопья западали откуда-то сверху, из невообразимой мрачной бездны.
Во тьме снег только ощущался, но он знал, что тот идет. Он чувствовал его: снежинки касались открытой части лица, прокатываясь колесиком по холодным щекам, зависая на бровях и ресницах. Еще их можно было поймать открытым ртом, прямо на ходу – на лету.
Он только что видел их на свету и знал: сейчас не разглядеть, но они тут. Как недалеко улетучившийся сон, когда ты уже проснулся, тебя разбудили, пора вставать, из-под двери в соседнюю комнату стелется на полу щель света, слышны голоса, – но мама отошла от кровати, спать хочется, за окном черно, и снова закрываешь глаза, и он опять продолжается, твой сон.
Когда они вдвоем – он поспешал чуть позади мамы, ей приходилось тянуть его за руку, потому что она торопилась на работу, – вступали в колокол желтого мутного света, стекающего с круглых эмалированных глубоких тарелок, висящих кверху донышком над грушами лампочек, крупные пушистые белые перышки застилали темноту раннего утра. Они вновь становились видимыми.
Их очень интересно разглядывать против нитей огня, смотря вверх на качающуюся лампочку, подвешенную на виселице столба. Их тогда можно выделять и рассматривать весь путь от появления из ничего за фонарем до земли. Но это когда есть время, когда тебя медленно везут на санках, и ты, разбросав руки в стороны, откинул голову на удобно изогнутую полукругом металлическую спинку, смягченную одеялом. Но и против черного задника ночи снег будоражит своей неведомой бесконечностью. Ведь валится ниоткуда.
Так рано, что если бы не уличное освещение, то утро – совсем как ночь. Снежинки оживленно кружатся, порхая и танцуя, в студеном, но густом воздухе. Они оседают на одежде, и рукава пальто первые, на шапке не видно, белеют на складках у локтей – где им легко задержаться.
Сегодня необычно тихо, ни дуновения. Обычно здесь всегда ветрено, на этой длинной и широкой улице. Они поворачивают на нее из своего короткого переулка, заканчивающегося на изгибе высокими воротами, за которыми двор. Здесь как в трубе, говорит папа. Мама знает об этом, поэтому повязывает ему шарф поперек лица, туго закручивая на затылке узлом, очень высоко, чтобы закрыть его слабое горло. И надвигает на нос. Дыша морозным воздухом, он может простудиться.
А гуляя во дворе без мамы, дышать надо стараться через нос – когда шарф сползает, конечно, – чтобы не заболеть.
Даже когда бегаешь? Лучше ходить, носиться как угорелый совсем не обязательно.
Приходится сдвигать противный шерстяной хомут, чтобы не дышать в его колючий ворс. С носа сдернуть легко, задрав голову, а дальше приходится незаметно работать из стороны в сторону подбородком и оттягивать книзу языком. Рукой помогать нельзя, хотя рукой, конечно, удобнее. Но мама заметит, и положение шарфа у егозы, непоседы и башибузука, шило у него в одном месте, будет восстановлено, зацепится за нос.
Ветра совсем нет, а комочки снега, падая, кувыркались словно через препятствия, но слегка. Под собственным весом. Наверное, они терлись о воздух своими зазубринками. Ведь все знают, как снежинки растопырены и сложно устроены. В такую погоду их очень легко ловить на варежку. Если успеешь – мама поторапливает. Поймал одну звездочку, она не тает – мохнатая, – пока ее не слизнешь незаметно.
