Кэпэлэу с Надолянкой, кумовьями и крестниками, как только на холмах зажглись костры, вышли на галерейку и, слушая шутки парней, покатывались от хохота. Услыхав последнюю частушку, все оцепенели, Надолянка, испуганно глянув на мужа, расплакалась и убежала. То, что недавно смешило до колик, так как касалось других, теперь вызывало растерянность и гнев. Гости заторопились в дом, честя на все корки негодяя, осмелившегося опорочить честное семейство. Веселья как не бывало. Рассвирепевший Кэпэлэу выхватил кол из забора и, не разбирая дороги, по сугробам ринулся к холму.
— Убью! Пришибу гада! — кричал он не своим голосом, не сомневаясь, что дело не обошлось без Онике.
Но на холме уже никого не было.
Пропев частушку про Вику, Биш, как бы извиняясь, сказал:
— Пентюх ты, Онике! Потому и спел про тебя. Талдычил: люблю, люблю, а сам ни с места. Теперь, хошь не хошь, побежишь с Викой из дому. А то Кэпэлэу башку тебе свернет.
— Куда бежать?
— Куда, куда… Совсем дурак, что ли? Куда глаза глядят. Да хоть в Брэилу, на стройку! Туда тьма наших деревенских едет! Хватай Вику — и деру!
Биш схватил его за руку и чуть не волоком, проулками и закоулками, потащил к дому Думитру Караймана, где ярко светились окна и крик стоял такой, будто свадьбу гуляли. На крыльце сидел Нице, бился головой о ступеньки и вопил в голос. Карайман его уговаривал, пытался поднять, увести в дом.
Онике и Биш слушали, притаившись за акациями. В конце концов раздосадованный Карайман ушел в дом. Биш мигом подскочил к забору и окликнул хозяйку:
— Эй, тетка Аника, что это у вас за шум, а драки нету?
— Беда! Жена у Нице сбежала. Довела его до нашей калитки и говорит: «На вот тебе калач, отнеси своему Карайману, да не забудь у хозяйки ручку поцеловать, а то батя прибьет! Сыта я вами по горло!» И ушла. А он, балбес, ее отпустил. Теперь убивается.
Вот так чудеса в решете! — посочувствовал Биш. — Ну-ну! Счастливо вам повеселиться!
Он вернулся к акациям, где оставил Онике, чтобы поделиться с ним новостью, но тот и сам все слышал и уже мчался во весь дух на станцию.
Вот кто балбес-то истинный, глядя ему вслед, подумал Биш, нет чтобы коня запрячь! Не поспеть ему к поезду!..
1959
В ночь на Ивана купалу
Деревенский фарс
В канун Ивана Купалы закатное солнце тронуло багрецом и золотом краешек неба, но луна, так и не пожелав показаться из-за дымчатых туч, виднелась, словно тусклое оловянное блюдце сквозь ядовитый пар ведьминского варева.
Сава Пелин, зампредседателя сельского кооператива, переправляясь через Дунай на лодке, подплывал к крутому, обрывистому берегу, на котором среди нескончаемых полей расположилось село Лаковиште. Невысокий широкоплечий крепыш, он с удовольствием работал веслами. Откидываясь, выпрямляясь, крепко упираясь ногами в камышовый настил на дне лодки, Сава по-ребячьи радовался свежей прохладе речного ветра. С обеда он торчал в рыболовецкой бригаде и теперь торопился домой, чтобы успеть переодеться и отправиться с Танцей, дочкой Бурки, на виноградники, где вечерами веселилась вся деревенская молодежь. Между собой они с Танцей давно все решили, только вот свадьба откладывалась да откладывалась — больно уж Сава был занятой человек.
Прибрежные ивы с голыми влажными стволами купали в воде зеленые ветки, и, спрятавшись среди них, за Савой пристально следил маленький щуплый человечек, весь заляпанный бурой тиной. Но это была и не тина вовсе, а деготь, которым выводят лишаи. Звали человечка Жан Кавалеру, и был он в кооперативе заготовителем. Как только стало известно, что на Ивана Купалу в селе будет ярмарка, Жан Кавалеру, виляя задом и подпрыгивая, стал бегать за Савой, умоляя разрешить ему организовать на ярмарке закупку гусей. Сава об этом и слышать не хотел: только пуха нам на празднике и не хватало!
— Эй, зам! — окликнул заготовитель Саву, подплывавшего к берегу, затененному ивами. — Ну ты и башковит, на кривой кобыле не объедешь. Вон какой черепок — дубина и та переломится. Только у бывшего управителя Минку такой был…
— Чем болтать, лучше привяжи лодку, — приказал Сава, бросая ему конец веревки.
Лодка уткнулась носом в песок, и Сава спрыгнул на берег.
— И давно в засаде сидишь? — полюбопытствовал он.
— Эх! — вздохнул Кавалеру. — Часа два тебя дожидаюсь.
— Вот репей! Сказано же, попусту просишь…
— Сава, Савушка, — заныл Кавалеру, — ну войди и ты в мое положение. Мне тоже план давать надо. Пойдем ко мне, посидим, выпьем цуйки, поспорим да помиримся.
— Я цуйки не пью. От одной стопки враз засыпаю.
— Ну, ты ври, да не завирайся, — протянул Кавалеру, — Я тебя не первый день знаю…
— Уйми свой язык брехливый! — рассердился Сава, — Сказано, не будет на ярмарке заготовок — ни птицы домашней, ни другого чего, — и точка! Привет! Ни пуха ни пера! — добавил он и пошел по тропке к выгону.
Жан Кавалеру остался стоять на берегу, под обрывом, бормоча вслед Саве всяческие угрозы, похожие больше на жалобы и причитания.
— Ихнее величество не желают пуха. Ихнее величество желают, чтоб на ярмарке одни сладкие кунжутные лепешки были! Ну погоди, придет время, наплачешься ты с помидорами. Прибежишь, в ножки поклонишься — пристрой, мол, Жан Кавалеру, а то у меня томат по грядкам течет. И пусть сгнию тогда вместе с твоими помидорами, если хоть пальцем пошевельну!..
Но Сава Пелин не слыхал этих страшных угроз. Шел себе полем по белой тропке, мягкой и теплой, как растянутая для просушки овечья шкура. Стадо коров спустилось на водопой к Дунаю, над выгоном повисла пыль, а когда улеглась на жухлую траву, справа завиднелись пестрые ярмарочные палатки и зеленые навесы, увитые цветущей виноградной лозой, под которыми завтра будет жариться на вертелах мясо, а за ними — шатер карусели, где еще трудились, забивая последние гвозди, столяры. Эту карусель обнаружили в одном из помещичьих сараев, и теперь, дерезенской ребятне на радость, она завертится на веселом празднике и по кругу резво побегут бок о бок пухлые лошадки, туго набитые опилками и морской травой, выгнув крутые шеи, подметая землю гривами из мочала, сверкая желтыми подковами. Жаль только, что вместо ярко-красны к седел, какими щеголяют три скакуна, всем остальным положили на спину серые мешки с мякиной, да что поделаешь — пропали красные седла.
Сава подошел к рабочим. Потихоньку вращаясь, поскрипывал дощатый круг.
— День добрый, ребята! Идут дела? — обратился он к мастеру.
Мастер — здоровенный толстяк, пудов этак в десять весом, — чудом держась на верхушке лестницы, проверял, прочно ли закреплен металлический каркас.
— Поработали вы, однако, на славу! — одобрил Сава.
— А ты как думал? — отозвался мастер. — Как черти рогатые упирались. Пора и по стаканчику пропустить. Кости ноют, натрудились — смазки требуют, отказать грех!.. Собирай струмент! — крикнул он своей бригаде. — Позабудете чего, голову оторву!
С лукавой улыбкой он поманил Саву поближе, наклонился и спросил:
— Председатель-то скоро учебу кончит ай нет?
Скоро. Месяца через три.
— Значит, ты у нас пока командиром? — И, перегнувшись чуть ли не пополам, спросил шепотом: — Сава, а Сава, правду люди говорят, будто у вас в дому скоро свадьба? — И добавил, хитро прищурившись: — Ведь завтра девки будут в русалок играть.
По старинному обычаю, в праздник Ивана Купалы девушки, изображая русалок, водят хороводы, и если их царица, разубранная в белое, как невеста, схватит и закружит какого-нибудь парня в пляске, он должен стать ей мужем.
— Я по осени женюсь, — ответил Сава. — Завтра Тинка, дочка Иона Думинике, будет русалкой, им с Нику Бочоаке и свадьбу играть. А я себе положил осени дождаться.
— Ты-то тут при чем? — удивился мастер. — Я о старике толкую, о бате твоем. Батя твой посватался к Бурке. Оно и понятно: мужику бобылем при рисовом поле жить — тоска смертная, вот он и решил Бурку взять. А она, голова садовая, задумала и дом перетаскивать. Большие это убытки— дом по бревнышку разбирать да заново ставить. Половина добра задарма пропадет. Она баба умная, не всякий мужик с ней потягается. А тут сдурела. Да отец твой пятым будет, который к ней в постель уляжется. И, попомни мое слово, ненадолго, наподдаст она ему под зад коленом, уползет он от нее на карачках…
Под эти рассуждения мастер слез с лестницы и взял ее на плечо. Остальные сложили в корзину инструменты. Распрощались. Мастера направились к корчме, а Сава заторопился домой.
Голова у него шла кругом. Чушь какая-то, думал он. Вчера еще отец приставал: женись да женись, а сегодня дорогу заступает? Черт меня дери, если я хоть что-то тут понимаю. Саву разобрал смех: его батька — и жених! В шестьдесят годков наденет венец на лысину и пойдет с попом за ручку прыгать…
Да нет, конечно, чушь собачья. Захотелось мастеру пошутить— и пошутил. А почему бы и не шутить, когда работа кончена. Ох и мастер, ох черта кусок, экой забористой шуткой дело кончил!
