Легкая передышка в Оксфорде была слишком приятна, чтобы продлиться долго. Мы продолжали играть перед благодарной публикой в «Золотом кресте» и провели первую репетицию «Ромео и Джульетты» в доме Хью Ферна на холме Хедингтон. Она прошла неплохо – хотя и имела несколько необычные последствия, – и я решил, что вполне гожусь на роль Меркуцио.
Но настроение труппы было омрачено некоторыми новостями, достигшими нас в то самое утро. Об этом говорили конюхи, трактирные слуги и прочая челядь даже до того, как мы поднялись, и говорили они о чуме. Ее Величество Чума!
Что ж, в этом был урок, так как если мы думали, что можем шутить шутки с судьбой и обогнать недуг, то мы жестоко обманулись. Вспышка болезни была отмечена в южной части города. Новости о подобных происшествиях распространяются быстрее, чем сама болезнь, и, подобно ей самой, обычно не имеют явного источника. Просто стало «известно», что неподалеку от моста Фолли-бридж поражен целый дом.
Актеры, возможно, смотрели на это несколько беспечно. Все-таки мы пришли из густонаселенного города, где болезнь никогда вполне не умирала. Вы к ней просто привыкаете, как я сказал Абелю. Естественно, вы не показываете страха. Куда больше нас могло обеспокоить подозрение, ложившееся на всех пришельцев. Ибо «Слуги лорд-камергера» пересекли Фолли-бридж всего несколько дней назад – и, следовательно, нас можно было обвинить в распространении болезни. Впрочем, с таким же успехом можно было утверждать, что дорога за мостом была главным трактом, по которому въезжали и выезжали из города, и движение по ней всегда было очень оживленным. Другими словами, если болезнь пришла извне, ее мог занести кто угодно из сотен путешественников, прибывающих в английские Афины в любое время дня.
Мы не знали, придерживались ли оксфордские власти тех же способов борьбы с болезнью, что и лондонские, кроме, конечно, неизбежной изоляции пораженного жилища. Общее мнение было таково, что нам, актерам, позволят заниматься своим ремеслом на постоялом дворе до тех пор, пока число умерших будет невелико. Но если оно начнет расти (а нужно помнить, что Оксфорд куда меньше Лондона и не разделен на многочисленные предместья и районы), то мы можем вновь оказаться на дороге. Как я сказал Абелю Глейзу, наполовину в шутку, будущее актера – не что иное, как переезды с места на место. Этой поразительной догадке суждено было еще раз доказать свою истинность.
Однако мы выбросили из головы чуму и ее угрозу нашему жизнелюбию, не говоря уже о наших жизнях, как только вошли в дом Ферна и начали репетировать.
Это до странности волнующая пьеса, красивая трагедия. Сюжет, конечно, известен вам. Если театр выживет, а пуритане или чума не восторжествуют над всеми нами, она будет играться веками и сохранит имя Шекспира для потомков. Но где бы и когда бы вы ни жили, вы, без сомнения, уже знакомы с двумя соперничающими семьями из города Вероны, Монтекки и Капулетти, и молодой парой влюбленных, потянувшихся друг к другу, несмотря на пропасть, что их разделяла. Вам ведомы их страхи, что родители едва ли позволят им встречаться, не то что соединиться брачными узами. Вы помните вмешательство брата Лоренцо, друга и отца-исповедника Ромео, который вдохновляет Ромео и Джульетту обвенчаться тайно, отчасти дабы соблюсти правила приличия, но также и в надежде на то, что союз молодых влюбленных может примирить враждующие семьи (что и происходит – но так, как никто не пожелал бы).
Молодые наслаждаются супружеским счастьем всего одну ночь. Весь их брак длится часы, между сумерками и зарей, – не успеешь и глазом моргнуть. А затем Ромео вынужден бежать прочь из Вероны из-за убийства Тибальта. Джульетта должна притвориться мертвой с помощью зелий брата Лоренцо, а Ромео приходится действительно поверить в то, что она мертва, и, вернувшись, убить себя подле ее одурманенного тела, лежащего в семейном склепе Капулетти, а затем она должна проснуться – увы, слишком поздно! – и увидеть своего мужа, умершего по-настоящему, – и тогда вытащить его кинжал и вонзить его в собственное сердце. Так гибнут молодые любовники, и так их семьи соединяет общее горе и самобичевание.
Любовь и смерть – весьма надежное сочетание.
И не только влюбленные умирают. Будет и случайная стычка, со случайной жертвой. Многие падут по дороге к этому любовному свиданию в гробнице Капулетти. Меркуцио получает смертельную рану от шпаги Тибальта, а затем сам Тибальт умирает от руки Ромео. Между этими двумя – настоящая ненависть, потому что Тибальт только что убил друга Ромео. Схватка же между Тибальтом и Меркуцио, напротив, начинается в довольно веселом ключе, прежде чем все осложняется и задевает жизненно важные ключи, так сказать.
Итак, я играл Меркуцио и посему должен был сражаться и умереть на глазах у публики. Когда дело доходит до побоищ, глаз у публики особенно остр и хочет получить отменное сражение за свои денежки. Лондонцы привычны к пышным шествиям и турнирам, поэтому любая театральная труппа, достойная есть свой хлеб, должна представить хорошую боевую сцену. Не каждый актер является искусным фехтовальщиком, хотя это одно из тех умений – как пение и танцы, – которому с годами ты худо-бедно выучиваешься, даже если вначале от тебя не было совсем никакого толку. На мой взгляд, Меркуцио не такой уж мастер шпаги, вообще-то он скорее мастер слова. Или это потому, что я знал о собственной неловкости в обращении с оружием и переносил это на своего персонажа. В отличие от Ричарда Бербеджа, например, который все еще мог выдать Ромео за профессионала, когда тот обнажает свой клинок. И в отличие от Джека Вилсона, игравшего Тибальта, с которым я должен был драться.
Правда, я уже играл воина прошлой зимой – принца Троила. Но хотя там много разговоров о Троиловой воинской доблести, на сцене она почти никак не проявляется, и я мог спрятаться за стихами Шекспира. Теперь, однако, я должен создавать о себе впечатление не только словами, но и шпагой. Кроме того, я знал, что, если буду когда-нибудь претендовать на более значительные роли – скажем, принца Гамлета, – мне придется доказывать свою ловкость в обращении с рапирой.
Поэтому по прошествии половины спектакля, когда мы уже не были нужны на репетиции, я предложил своему другу Джеку Вилсону еще немного поработать над некоторыми переходами и выпадами на улице. Не нуждались в нас оттого, что, как Тибальт Меркуцио, мы оба были уже мертвы. А предложил потренироваться я потому, что заметил, как Дик Бербедж хмурится на некоторые мои удары. Тебе нужно больше практиковаться со шпагой, говорили его сдвинутые брови, подтверждая то, что я и так уже знал.
Остальные оставались внутри; мы же с Джеком нашли себе уединенное местечко на одной из невозделанных лужаек доктора. Хью Ферн предоставил в пользование труппы гостевые комнаты своего дома и сады. Его щедрость в отношении нас не знала границ. Я связал это с тем, что одно время он и сам хотел стать актером, как говорил Шекспир. Утро было ясное и чистое, отчего на шпили и башни Оксфорда открывался замечательный вид. Мы вскоре взмокли от усилий, – по крайней мере, я взмок.
Джек пытался обучить меня тонкостям различных ударов. Это было необходимо, так как Меркуцио уж точно был знаком со всеми названиями ударов и позициями, что и позволяло ему неплохо проявить себя на площади. В конце концов, он итальянец.
– Нет, Ник, не так, – говорил Джек, стоя возле меня и держа мою правую руку. – Это stocatta. Когда твоя рука проходит под оружием противника и вверх. Вот.
– Я думал, это был imbrocatta.
– Это когда рука проходит над оружием противника. Stocatta обычно направлен в живот, вот так…
Не отпуская моей руки с зажатой в ней шпагой, он сделал выпад вперед.
– Stocatta, – повторил я, – stocatta.
– Забудь о названиях, – сказал Джек. – Если только ты не думаешь, что в один прекрасный день станешь джентльменом и будешь сражаться на дуэлях, а что тебя либо оставят гнить в чистом поле, либо упекут в тюрьму.
– А ты-то откуда их узнал?
– От моего отца. Он питал надежду вывести меня в люди, сделать джентльменом, а не актером. Он предпочел бы, чтобы я ездил верхом и охотился, а не расхаживал по сцене на потребу простонародью.
Удивительно, как иногда узнаёшь что-то новое о людях, которых, ты думал, знаешь. Я бы еще послушал, но Джек, вероятно подозревая, что я тяну время, вернулся к тренировке.
– Лучше концентрируйся на движениях, самих ударах. Не на названиях. Вот – вот так! и так! А теперь я хочу посмотреть, что ты сам можешь сделать, мастер Ревилл.
Джек наблюдал за мной, как учитель фехтования, пока я не освоил удары настолько, что он был доволен – или, по меньшей мере, чтобы я сам был доволен.
– Теперь мы перейдем к volte и punta riversa.
– Если только мы не нужны внутри, – сказал я с надеждой.
Но Джек слишком сильно наслаждался своей ролью наставника и отмел в сторону мое замечание так же просто, как отводил мой клинок. Мы делали выпады и отражали удары, крутились и вертелись на лужайке доктора, как пара танцоров. Было раннее весеннее утро – одно из тех, что, кажется, предвосхищают лето. Пот струился по моему лицу. Наконец, к моему облегчению, Лоренс Сэвидж позвал Джека обратно в дом для повторения одной из сцен, и я остался предоставлен самому себе. Я рухнул, утонув в высокой траве, и положил рядом с собой свой сверкающий клинок.
