расширение избирательных прав, и увеличение компетенции Думы, и политическая зависимость от нее министерства[1013]. Это было бы не «победой над врагом», а понятным для всех «усовершенствованием» государственного аппарата, приспособлением его к стоявшим перед ним целям. Это был бы тот путь естественной
эволюции государства, которым России идти не пришлось.
В этом вина общественности, пожалуй, больше, чем власти. Представители общественности, уверенные, что они все сами умеют, что страну они представляют, что она верит им, убежденные, что управлять страной очень легко, что только бездарность нашей бюрократии не давала проявиться всем талантам русского общества, неустанно себя в своей прессе рекламировавшие и кончившие тем, что поверили сами тому, что о себе говорили, самовлюбленные и непогрешимые, не хотели унизиться до совместной работы с прежнею властью; они соглашались быть только хозяевами. Они ими и стали в 1917 году на горе себе и России.
Мировой кризис, который мы теперь наблюдаем, оттеняет величину того зла, которое политика последних десятилетий причинила России. Для России современный тупик настал бы нескоро. Она имела преимущество своей общей отсталости. В ней не было ни безземелия, ни перенаселенности, ни чрезмерной индустриализации, ни безработицы, ни других оборотных сторон экономической свободы. Она была так велика и в ней было столько богатств, что она могла в других не нуждаться. Она была сама Лигой Наций[1014]. Ей незачем было искать новых путей, для нее было достаточно дороги, по которой давно шла европейская демократия. Боязнь, что русский народ духовно опустится, если будет подражать европейской погоне за материальными благами, была преждевременна: в отсталой и бедной России был такой громадный запас идеализма и мистики, что она не скоро сдала бы эти позиции «мещанской идеологии».
Если бы Россия со злополучных 1880-х годов развивалась нормальным путем, она могла бы еще долго остаться вне мирового кризиса и была бы сейчас самой свободной страной, сохранившей культ тех начал, которые уже успели приесться в Европе.
Было ли с этим опоздано в 1906 году? Тогда только 8 лет отделяли нас от Великой войны, которая ускорила и мировой кризис, и русский развал. Никто решить этого вопроса не сможет, и нам утешительней думать, что в том, что случилось, не мы виноваты. Но дело не в том, что Россию мы спасти не смогли бы, а в том, что мы ее не спасали, а сами губили. Доктор, который вместо лекарства дает смертельные яды больному, не может считать себя правым оттого, что болезнь все равно была неизлечима. Если не мы убили больного, то мы помогли его добивать. Конечно, для упадка России Александр III и его советники сделали больше, чем «общественность» нашего времени. Нельзя говорить об ответственности отдельных людей. Их вина и ошибки только потому имели значение, что их поддерживало русское общество, что оно покидало тех, кто этих ошибок не делал. Наши «вожди» были щепками, которых стихия несла. Настроение общества определялось нашей историей, оно было расплатой за успехи и заслуги нашей исторической власти. Со времени Петра власть была много выше общества и народа и вела их к их же благу насилием. Успехи власти, за которые ей должна была быть благодарна Россия, были народу непонятны и чужды. И в отношении его к исторической власти существовали долго только две крайности: раболепное послушание или тайное сопротивление. Понятие согласия и сотрудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два крайних типа общественных деятелей — «прислужников» и «бунтовщиков». Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала.
Все это, по известному афоризму Токвиля, обнаружилось всего резче тогда, когда наш дурной государственный строй стал исправляться и когда согласие власти с общественностью было сделано основой новых порядков[1015]. Вместо разумного общества, которое помогло бы успокоить Россию, власть перед собой увидала людей, которые «с легким сердцем» вели страну к революции. Их «боевые лозунги», проекты их «конституций», их «Учредительное собрание», их советы бороться с революцией полной капитуляцией перед нею были Немезидою власти. Вместо полезных сотрудников она встретила врагов, которые продолжали ее добивать. И если в 1906 году мы избежали того, что случилось через 11 лет, то только потому, что власть была еще достаточно сильна, чтобы с революцией справиться без помощи общества. Это дало России еще раз шанс на спасение. Но за 8 лет до войны ни одной минуты терять более было нельзя, а мы их продолжали терять до последнего часа.
А ведь в обоих лагерях были люди, которые положение понимали. Но благодаря этому они теряли влияние в своей же среде. Таким был П. А. Столыпин, и его среда его отвергла и задушила. Таковы были те немногие люди среди нашей либеральной общественности, которые под снисходительными насмешками новых «властителей дум» как отсталые сходили с политической сцены. Общество за ними не шло.
В этом была трагедия руководящей Кадетской партии. Она была признанной представительницей русского либерализма, она одна не боялась глубоких реформ и в то же время революции не призывала. Это в ней оценил обыватель, когда в 1906 году отдавал ей на выборах свои голоса. И однако эта партия, которая больше всех имела заслуг в завоевании конституции, которая ее добилась в форме, которая обеспечивала именно ей преобладающую роль в преобразовании России, эта партия «конституционной монархии» на деле сделала все, чтобы помешать ее укреплению. Партия на себе отразила перевес бунтовщических настроений над государственным разумом. В среде ее самой испытанные земские деятели отступили перед теоретиками-интеллигентами с их книжными построениями и с их жаждой «борьбы до полной победы». Партия бессознательно вела к революции, от которой сама отрекалась, и губила конституцию, в которой было спасение и ее самой, и России.
Вспоминая примеры влияния этого общего настроения, я часто думаю о хорошем русском человеке, который был этим загублен, о кн[язе] Г. Е. Львове. Как эта революционная волна выносила его на для него не подходящие роли! Сам он был убежденным практическим земцем; он боролся с самодержавием, как боролись старые земцы, не тем, что его отрицал или ему старался мешать, но тем, что, как земец, укреплял и расширял земское дело. В этом смысле он был человеком типа Шипова. Во время Японской войны он не был «тыловым пораженцем», а уехал на Дальний Восток, чтобы во главе земских отрядов помогать общему делу войны. Но когда он вернулся с Востока, «освободительное движение» с новыми лозунгами и новыми людьми уже владело политической сценой. Львов не пошел против общего настроения; для этого он был слишком мирным и уступчивым
