скорее в специальном журнале, чем здесь. Так, право запроса ограничивалось лицами, подчиненными Сенату; он мог быть предъявлен только о «незакономерности» действий; требовалось непременно 30 подписей и т. д. Практика показала, что ни одно из этих ограничений ничему не мешало. Запрос часто касался действий формально
законных и о лицах,
не подчиненных Сенату. Таковы запросы 1-й Думы о смертной казни на том основании, что они противоречили Думскому адресу[1011]; запрос 3-й Государственной думы о финляндских делах и о введении Юго-Западного земства, которые касались действий Совета министров, не подчиненного Сенату. С этими ограничениями никто не считался, ибо они запросу и его значению помешать не могли. Надо только усвоить, что сила запроса была не в санкции Думы, не в том, что она скажет; при отсутствии парламентаризма она своим вотумом не могла министра свалить; иногда она его укрепляла. Была не без горького основания шутка, что у нас парламентаризм существует, но только навыворот: доверие Думы министра компрометирует, а недоверие — укрепляет. Смысл запроса был в том, что Дума получала законное, конституционное право действия властей обличать, осуждать, оглашать и требовать министров к ответу. Всякий запрос, даже отвергнутый Думой, даже укрепивший министра, был опасен ему, если правда была за запросом, если в нем не было неправды, преувеличения, тенденциозности. Оттого министры
боялись запросов.
И я скажу то же, что говорил про законодательство. Абсолютизм, диктатура не мирятся с правом их публичного обличения и осуждения. Чтобы существовать и действовать, они должны их запрещать; так было при нашем самодержавии, так стало теперь в Италии, Германии, Советской России. Так будет везде, где установится диктатура. И когда Основные законы 1906 года не только объявили монархию «ограниченной», но и обеспечили представительству право предлагать новые законы и обличать управление, они установили для конституции твердое основание и открыли для России новую эру. Она и началась с фактическим созывом 1-й Государственной думы.
Глава XXV. Заключение
Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 года осуществила гораздо более того, о чем они в юные годы мечтали. В 1881 году одно предложение о введении в Государственный совет нескольких представителей земств называлось уже «конституцией»; за него слетели сподвижники Лорис-Меликова. В 1894 году заявление о желательности для государя услыхать голос земств по вопросам, которые касались всего государства, показалось Николаю «бессмысленными мечтаниями». Когда «освободительное движение» становилось сильнее, а престиж самодержавия падал, когда отовсюду стали требовать «представительства», власть все-таки упиралась: в последнюю минуту она его или вычеркивала, как в Указе 12 декабря 1904 года, или вводила только «при неприкосновенности самодержавия», как в булыгинской Думе. Было чудом, что через несколько месяцев после этого была объявлена настоящая конституция и власть самодержца сделалась ограниченной по закону. Люди, которых воспитывали в убеждении, что Россия от неограниченного самодержавия неотделима, дожили до того, что слово «самодержец» стало историческим титулом, а термин «неограниченный» был вычеркнут, как не отвечающий существу нашего строя. С этих пор Россия стала конституционной страной, представительство сделалось неотъемлемым фактором государственной жизни. Россия могла развиваться только по линии соглашения между исторической властью и обществом. Без их согласия ничего изменить было нельзя. А настойчивость общества, поддержка представительства широким общественным мнением давали ему и юридический перевес над исторической властью. Такова мысль Основных законов 1906 года.
В этих Законах были неудачные частности, которые легко было исправить. Но верна была основная идея, на которой была построена конституция. Она настолько соответствовала задаче момента, что, если бы ее с этой целью придумала бюрократия, это был бы редкий памятник ее политической мудрости. Этому трудно поверить. Такая мудрость не вязалась с упрямством, с которым бюрократия до тех пор отстаивала свои ненужные привилегии. Конституция образовалась на равнодействующей двух противоположных тенденций, явилась результатом уступки старых традиций запросам общественности. Объективная необходимость указала линию, где должно было быть примирение. Она создала базу для основ конституции, которую формулировали опытные руки бюрократов-законников. Судя по прениям «Совещания»[1012], можно думать, что ее авторы сами не сознавали, насколько удачно они разрешили проблему.
Строй 1906 года не предназначался быть окончательным, но он был тем, что было нужно в это переходное время. России была нужна глубокая реформа, раскрепощение общества, обеспечение прав человеческой личности. Этого не понимали «историческая власть» и классы, на которые она опиралась. Они оберегали сословность, обособленность и неравноправность крестьян; выше личных прав ставили «Высочайшую волю». С 1880-х годов они этим шли наперекор развитию жизненных сил. Общественность видела, где зло и где выход, но не понимала, какой осторожности требует разрешение этой задачи; она забыла, что прочна только нормальная эволюция, а не политическое землетрясение. Если бы дать волю общественности — революция была неизбежна. Было правильной мыслью соединить историческую власть с русской общественностью и дать им возможность идти вперед только по дороге соглашения между ними, т. е. по дороге взаимных уступок.
В этом и была идея конституции 1906 года. Она была настолько правильна, что, несмотря на все противодействия, результат этого скоро сказался. Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего 8 лет (войну нельзя относить к нормальному времени). За этот восьмилетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества Государственной думы, и наши «политики» научились делать общее дело с правительством. И это в то время, когда в передовой части «общественности» борьба с «властью» оставалась главным двигателем, как будто интересы России были в борьбе, а не в совместной работе обоих противников над преобразованием Русского государства. Сколько это отняло и времени, и сил от нужной и полезной работы! И все-таки, несмотря на это, совместное участие власти и общества в управлении государством оказалось для тех и для других незаменимою школою, а для России — началом ее «возрождения».
Если бы вместо «борьбы» до полной победы общественность устремила бы свою энергию на окончание реформ 1860-х годов, на полное освобождение крестьян, на завершение земской реформы и местный суд, т. е. на все то, что было начато и не окончено, что исказила реакция 1880-х годов, что с самодержавием казалось несовместимым, а при конституции делалось очень простым, если бы внимание либеральных политиков сосредоточилось не на борьбе, а на этой работе, то по мере проведения и усвоения всех этих реформ конституция 1906 года стала бы «самотеком» видоизменяться, соответственно пройденной политической школе. Пришло бы без всяких сенсаций и
