мешала нам все-таки так мало, что мы не пытались изменить ее в порядке думской инициативы, имея на это полное право. Я поэтому буду говорить только «о конституции», т. е. о забронированных
Основными законами ее принципах.
Здесь видимость говорит как будто против меня. Государь имел право безусловного veto против всяких законопроектов. Он им пользовался. Было несколько случаев, когда законопроект, принятый и Думой, и [Государственным] советом, был все-таки отклонен государем[992]. Был знаменитый случай со штатами Морского генерального штаба, когда не только Дума и Совет законопроект приняли, но когда Столыпин подавал в отставку, в случае его неутверждения государем, и когда государь его все-таки не утвердил. Таким образом, вето монарха было безусловно. Конституция не давала средств «обойти» Высочайшую Волю. Это правда. Но зато она дала способы ее изменить, побудить государя к уступке.
Случаи, когда государь отклонял принятый палатами законопроект, были до крайности редки и всегда носили определенный характер. Государь решался это делать тогда, когда эти законопроекты встречали в самих палатах сильную оппозицию и проходили ничтожным, чтобы не сказать — случайным большинством голосов. Так было с «вероисповедными законами»[993]. А в законе о штатах Генерального штаба, хотя Столыпин свой закон и отстаивал, но всем было известно, что отстаивал его из самолюбия, не желая признаться в ошибке; в самом правительстве по этому закону единодушия не было. Сначала правительство просто не заметило, что ничтожным по значению законопроектом оно создает прецедент, который ведет к ограничению императорской прерогативы в военном законодательстве. На это в Государственном совете обратил внимание Витте, и тогда не переносивший его Столыпин уперся. Маленький законопроект получил громадное принципиальное значение для толкования ст[атьи] 96 Основных законов. С точки зрения формальной был прав не Столыпин, а Витте; Столыпин понимал это сам и потому, несмотря на угрозу отставкой, подчинился обидному лично для него решению государя. Итак, в тех случаях, когда государь как будто проявлял свою личную волю, он имел опору в значительной части законодательных учреждений, притом в той именно части, мнением которой он дорожил. Это объясняло его решимость как будто идти на конфликт; конфликта в этих случаях не ожидалось.
Но вне этих условий идти наперекор представительству для государя было опасно: как на бумаге ни была велика его власть, всякий «конфликт» его престиж уменьшал. Наши государи общественного осуждения очень боялись, потому-то они до тех пор и не позволяли ему выражаться. При обсуждении Учреждения о Думе в Особых совещаниях это было изложено с полною ясностью. «Государю надо соглашаться с палатами, — говорил А. А. Сабуров, — иначе последствия будут очень опасны. Каково будет положение Вашего Величества, если Дума вторично примет громадным большинством то, что было отклонено?»[994] Это замечание справедливо, и история его подтверждает. Воля одного человека может противостоять всей стране при самодержавии, при диктатурах, во всех случаях, когда «представительства» нет или когда оно обречено на безмолвие. Тогда воля «главы» решает все бесповоротно и окончательно и никакой критики на свои решения она не боится. Это могли бы установить и наши Основные законы, но они установили совершенно обратное. Ст[атья] 112[995] обеспечила за Думою право отвергнутый государем законопроект вносить вновь на рассмотрение Думы; она сделала одну оговорку: чтобы это было не в ту же самую сессию. Итак, несмотря на объявленную Высочайшую Волю, вопреки ей Дума могла хотя не в ту же сессию, но в том же составе предлагать и принимать тот же закон, т. е. вступать с государем в конфликт, критиковать его волю, доказывать необходимость и пользу того, что им было отвергнуто. Этих опасных для престижа монарха прений нельзя было ни устранить, ни запретить для оглашения. Все это было обеспечено за Думой Основными законами (ст[атья] 79[996]) и ст[атьями] 43[997], 45[998] Учреждения Государственной думы. Так обеспечивалась под охраной закона длительная и открытая борьба представительства с Верховной Властью. И тут могло быть одно из двух. Либо страна осталась бы равнодушна к этой борьбе, и тогда Дума, не видя опоры в стране, от борьбы бы сама отказалась; так это случилось после Выборгского воззвания и 3 июня [1907 года]. Либо страна была бы с представительством, как это было в эпоху войны, и тогда этот конфликт мог бы стать роковым для государя. В учреждениях есть своя логика. Можно сохранить самодержавие, представительство ограничить, запретить ему поднимать вопросы, о которых уже высказалась Верховная Власть, наконец, просто лишить Думу права инициативы. Все это было возможно. Но допустив и узаконив то, что ввели наши Основные законы, нельзя было остановить народные пожелания простым императорским вето. За страной и без революции оставалось последнее слово.
Это было так очевидно, что хулители нашей конституции жаловались не столько на вето монарха, сколько на вторую палату. Они, конечно, были правы, по видимости. Но и тут надо было смотреть несколько глубже.
В Кадетской партии было много сторонников однопалатной системы. К ним принадлежал и Милюков. Он находил, что учреждением второй палаты сила первой будет ослаблена. Конечно, он в этом был прав. Но достоинство конституции не только в силе народного представительства. Его чрезмерная сила сама иногда может стать очень опасна. На кадетском Учредительном съезде в этом пункте было разрешено разномыслие. В январе [1906 года] его запретили, но, конечно, запрет ничьих мнений не мог изменить[999].
Я плохо понимаю, как после европейского опыта можно отрицать принципиальную желательность второй палаты, хотя бы по причинам чисто техническим. Наглядевшись на то, как на практике работают представительства, убеждаешься поневоле в необходимости корректива для нижней палаты, необходимости тем большей, чем она больше приближается к четыреххвостке и чем шире права этой нижней палаты. Законы благодаря бесконечным поправкам выходят из нее в необработанном, чисто безграмотном виде, полные противоречий с другими законами, носят отпечаток демагогии и электоральных забот. Вторая палата необходима так же, как переписка для сложной бумаги; ее нельзя сразу писать набело. И вторую палату никогда не заменит система двух чтений в той же самой палате.
Но во второй палате есть и полезный политический смысл. Она всегда предполагается, как бы ее ни построили, более опытной, осторожной, словом, консервативной. Недаром самый возраст для нее везде повышается. Вторая палата предназначена давать голос элите страны, ее избранному меньшинству в противовес ее массам. Вторая палата — пережиток эпохи, когда управляло страной меньшинство. И чем демократичнее выборы нижней палаты, тем необходимее для нее корректив. Большинство должно не заглушать меньшинство, а находить приемлемый для обеих сторон компромисс.
Конечно,
