таким путем не удалось.
И нужно признать, что с законом о Юго-Западном земстве Столыпин из самолюбия или горячности, но сам не сумел воспользоваться тем, что давала ему конституция. Если бы вместо того, чтобы демонстративно «нажимать» на закон, распускать на три дня Думу, он бы дождался каникул, сговорился бы с Думой и закон провел бы летом, по этой статье, все бы обошлось благополучно и был бы создан поучительный прецедент. Но Столыпин зарвался и не позаботился сговориться с Думой; тогда Дума приняла его меру как вызов себе, как удар по конституции; ее председатель А. И. Гучков демонстративно подал в отставку. Но странная роль некоторых партий была во время запроса! Оппозиция голосовала против закона о Юго-Западном земстве и, естественно, не хотела его экстраординарного проведения. Ее возражение и нападки на самовластие Столыпина, на злоупотребления конституцией можно было понять. Она была в своей роли. Но когда на Столыпина напало октябристское большинство, в угоду которому Столыпин внес закон именно в редакции Думы и этим дал Думе над Государственным советом победу, то что было причиной октябристских нападок: педантическая ли преданность букве закона или непонимание того, что Дума делала? И, пожалуй, П. А. Столыпин в своей речи был прав, когда намекал, «что 14 марта [1911 года] (роспуск Думы и Совета) случилось нечто не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства». Это глубокое и положительное значение прецедента было замаскировано от всех, и от самой Думы, тем, что в этом Столыпин не смел открыто признаться. А намек его не был понят.
Вот почему, хотя Дума и Совет по конституции имели в законодательстве одинаковые права, на деле по самой же конституции Дума была сильнее Совета. Совет мог закон задержать. Но пока общественное мнение оставалось с Думой и было достаточно упорно, чтобы ее в борьбе поддерживать, конфликт Думы с Советом превратился бы в тот опасный конфликт страны с государем, перед которым государь, если не хотел революции, должен бы был уступить; а тогда и Совет уступил бы. Безусловное право его вето фактически превращалось в суспензивное[1004] и потому не страшное вето. Такова в области законодательства была конституция.
* * *
Но конституция прошла бы мимо самого главного, если бы изменила только процедуру законодательства, оставив по-старому «управление». И в наше дореформенное время законы были лучше их применения. Зло старого режима лежало гораздо более в управлении; в нем ярко проявлялось бессилие закона и неогражденность законного права. Поэтому подлинные защитники старого, как Горемыкин, старались по крайней мере удержать в своих руках управление и для этого утверждали, что Манифест 17 октября обещал только новый порядок законодательства. «Ведению новых установлений, — говорил на Совещании Горемыкин, — не подлежит область государственного управления»[1005]. Если бы такое понимание было правильно, то наш строй, конечно, мог бы быть назван лжеконституцией. Но это было бы искажением самого манифеста. И Особое совещание после долгих споров стало на иную позицию. Схватки двух точек зрения сосредоточились около 11-й статьи конституции[1006]. Она устанавливала, что государь император в порядке верховного управления издает указы «в соответствии с законами». Спор был об этих словах, которые ограничивали самодержавие уже в области управления. Спорящие опять избегали ставить вопрос со всей его ясностью, т. е. должен ли монарх сообразоваться с законами? Они говорили о «чрезвычайных обстоятельствах», о «force majeure»[1007] и т. д. Витте опять защищал полноту власти монарха и предлагал исключить оговорку о «соответствии законам». Либеральные бюрократы, Фриш, Икскуль, Сольский, ему возражали. В результате статья была принята с оговоркой. По статье 11-й принципиально власть управления была оставлена всецело за государем; он не делил ее с представительством. Но статья 11-я позволяла ему управлять только «в соответствии с законами» (не поднимаю вопроса о диспансии[1008] в 23-й статье Основных законов[1009]; теоретически спорное, оно во многих конституциях существует). Благодаря этим словам был установлен принцип о подзаконности всего управления, в том числе и верховного. Эта капитальная оговорка еще раз доказала, что прежнего самодержавия более нет.
Как ни важно провозглашение принципа, он рисковал бы остаться мертвой буквой, если бы представительство не имело права наблюдать за его исполнением. Именно это право было обещано Манифестом [17 октября 1905 года] и теперь закреплено ст[атьей] 108 Основных законов[1010]; ею Думе предоставлялось «право запроса».
Хулители конституции возмущались постановкой этого права, склонны были его считать фикцией. Конечно, немедленные последствия запроса были неощутительны. Иначе и быть не могло, раз конституция была дуалистической, а не парламентарной и министерство перед Думой ответственно не было. Запрос не мог свергнуть министра, который ответственен был перед одним государем. Только парламентаризм дает представительству реальную власть в управлении. Но конституция не обязана быть непременно парламентарной, и наша Дума благодаря запросу получила не фиктивное, а очень реальное право.
Правда, Учреждение о Думе устанавливало для запроса совершенно ненужную и нелепую санкцию. Она была изложена в следующих словах ст[атьи] 60 Учреждения о Думе: «Если, — говорила эта статья, — Государственная дума большинством двух третей ее членов не признает возможным удовлетвориться сообщением министра на запрос, то дело представляется председателем Государственного совета на Высочайшее благовоззрение».
Этот дикий и неконституционный порядок не применялся ни разу. Кто его выдумал — не известно. Он был проектирован для булыгинской Думы и оттуда перенесен в Учреждение [Государственной думы] 20 февраля [1906 года]. Он остался в нем как архаический пережиток. Достаточно напомнить, что по статье 60 про дело, возникшее в Думе, докладывал государю председатель Государственного совета, а не Думы. Этот порядок был опасен и политически, ибо вмешивал в спор самого государя. Все понимали бессмысленность такой процедуры и ни разу к ней не прибегли. За нее, к стыду своему, стал Сенат. Когда в Думском Наказе было постановлено, что для применения этой статьи надо внести в Думу особое предложение, Сенат нашел это незаконным. Статья 60-я, по его мнению, не право, а обязанность Думы и потому должна применяться автоматически. Это возражение показало, как низко мог пасть Сенат, когда вместо охраны закона занимался политикой. Подобное право Думы, очевидно, не могло автоматически применяться; никто, кроме самой Думы, не мог признать неудовлетворительным объяснение министра; было необходимо, чтобы Дума вынесла об этом специальное постановление. Но на этом не стоит настаивать; 60-я статья не только не применялась ни разу; никто никогда ее не предлагал применить. Дума ограничивалась формулой перехода, которая практических последствий вне парламентской конституции иметь не могла.
Было много других справедливых возражений против постановки «запроса», но им место
