есть с этими препятствиями) нам приходится считаться, а может быть, придется и сосчитаться»3. Звонкая фраза эта осталась, однако, только пустой угрозой, так как у Госдумы не хватило ни духа, ни умения ни «считаться», ни тем более «сосчитаться» с «палатой лордов».
Дело ограничивалось лишь тем, что при рассмотрении согласительного доклада по законопроекту о введении защиты в обряд предания суду в декабре 1910 г. Н. П. Шубинский высмеял стремление Совета во что бы то ни стало вносить корректурные и редакционные поправки в принятые Думой проекты4. И лишь в самом последнем заседании Госдумы октябристы вступили на путь открытой борьбы против Госсовета, не поставив на повестку ассигнования на церковно-приходские школы, после того как Госсовет выделил такую ассигновку из общего бюджета всеобщего обучения, вопреки решению Госдумы. Но этот шаг, отложенный до последней минуты, уже не имел значения серьезного политического конфликта, скорее, стал демонстрацией бессильной злобы и раздраженного самолюбия. К тому же данная конфронтация не пошла на пользу церковно-приходским школам.
Отношения Третьей Думы с правительством сложились не в пользу народных избранников. Послушная Дума, конечно, не проводила открытой политической конфронтации с правительством, не требовала его отставки, создания кабинета думского большинства. Основной формой выражения своих критических замечаний по внутренней политике правительства Дума избрала обсуждение бюджета, и прежде всего — принятие сметы Министерства внутренних дел. Впервые этот метод был задействован при обсуждении сметы на 1908 г. Ораторы от октябристов избрали оригинальный путь, они отделили Столыпина от чиновничьей бюрократии, объявив «зараженной миазмами крепостнических идей», виновницей всех погрешностей и промахов; именно она — причина невыполнения обещаний Манифеста 17 октября.
Развивая эту мысль об искажении бюрократией великих государственных начинаний премьера, барон Мейендорф от имени фракции октябристов заявил: «Идея государственного порядка не нуждается более в правотворящей плети и в правоправящем кулаке. Исходя из таких воззрений фракция полагает, что самыми опасными в настоящее время для государственности в России являются те силы, те части старого механизма, которые свою старую службу хотят оправдать и старыми приемами и средствами думают поддерживать порядок. Мы видим в них настоящих врагов. Поэтому я уполномочен заявить, что партия 17 октября будет поддерживать правительство в самых энергичных приемах очищения администрации и полиции от старых приемов и старых грехов и негодных элементов. Они компрометируют теперь Россию, они дают силу ее врагам, они, действительно, дают оправдание самым крайним отрицаниям государственных начал»5.
Другой оратор октябристов, князь Голицын, повторил слова кадета В. А. Маклакова, что «представительный строй ощущается лишь в стенах Таврического дворца, но он окончательно отсутствует на местах. Там царствует произвол и усмотрение». По мнению князя-депутата, зло это происходит от неимоверно широко проведенной децентрализации власти. «Перед глазами нашими, — говорил он, — развертывается целая сеть отдельных сатрапий, не подчиненных ни закону, ни главе власти и в пределах своей территории правящих, творящих суд и издающих особые законоположения, руководствуясь одним лишь своим усмотрением». «Я прямо заявляю, что у министра внутренних дел нет власти подчинить себе любого генерал-губернатора, имя которым в настоящее время в России легион. Фракция Союза 17 октября допускает необходимость введения чрезвычайных положений вплоть до военного в случаях исключительных. Но мы далеки от введения этих положений в систему управления, мы считаем, что эти исключительные положения вносят с собой атмосферу бесправия, атмосферу произвола и усмотрения, развращают агентов власти, развращают население и подрывают авторитет закона».
Третий оратор октябристов, С. И. Шидловский, обвинял Министерство внутренних дел в том, что полицейские функции поглотили в нем функции административные и что к тому же полиция у нас действует неудовлетворительно. Оратор заявил, что Министерство внутренних дел губит частную инициативу и самостоятельность населения, что наблюдается эпидемия неутверждения выборных должностных лиц6.
Левый октябрист граф Уваров заявил, что нет никакого сомнения в том, что в то тревожное время, которое наступило на Руси после 17 октября, необходимо было принять самые чрезвычайные, самые строгие меры к тому, чтобы сломить это движение. «Фракция признает, что при подавлении таких чрезвычайных явлений, подавлении почти открытого мятежа, необходим и неизбежен ряд нарушений прав отдельных граждан. Но сейчас острый кризис прошел, в большинстве местностей России наступила та минута, когда чрезвычайных мер больше не нужно, и правительству надо перейти к постепенному снятию этих чрезвычайных мер».
После этих речей левых октябристов от имени руководства фракции октябристов выступил Н. П. Шубинский, который доказывал, что критика — дело необыкновенно легкое. В особенности легко критиковать деятельность Министерства внутренних дел и многих из его деятелей в такую эпоху, какую нам пришлось пережить. А затем Шубинский заявил, что манифест революционерами и даже нереволюционерами грубо искажался. Он порицал печать и доказывал, что если неправильно толкуется Манифест 17 октября, то правильное толкование ему должна дать Дума. Оратор защищал необходимость чрезвычайных мер для борьбы с теми, кто искажает начала Манифеста и суть позиции императора.
Умеренно правые оказались гораздо откровеннее. Их ораторы говорили: «Либеральные, левые речи, которые раздавались здесь в Думе, могут ослабить власти на местах в их борьбе с крамолой, нельзя все время упрекать правительство, нельзя постоянно говорить о злоупотреблениях, которые совершаются, и винить в них русское правительство». Граф Бобринский даже воскликнул, что «освободительное движение не создало ни одного великого человека, ни одного великого имени и ни одной репутации, сравнимых с главой правительства — Петром Аркадьевичем Столыпиным»7.
От имени правительства выступил министр внутренних дел Макаров, который остался очень недоволен заявлениями, что аппарат душит инициативу. По мнению Макарова, «самодеятельность самодеятельности рознь, и бывает такая самодеятельность, от которой избави нас Господи. В 1905 г. был опыт самодеятельности, и эта самодеятельность выразилась в революции». Министр перечислил ряд местностей, где военное положение было снято. По его мнению, это служит доказательством, что там, где это представляется возможным, министерство отказывается от чрезвычайных полномочий. «Теперь стало как будто тише, но, когда море разбушуется, долго волны еще по нем ходят. Признавая, что море революционной бури стало утихать, мы все-таки видим, что размах волн революции еще достаточно высок, и не можем засвидетельствовать, что она улеглась, а если она не улеглась, то не настало еще то время, когда наступит счастливый день окончательного успокоения России, и лица, находящиеся во главе управления, смогут отказаться от исключительных положений. И до тех пор, пока не наступит полное умиротворение, Министерство внутренних дел будет пользоваться всей полнотой своей власти»8.
В конце общих прений фракцией кадетов была внесена формула, в которой указывалось, что
