и что кровопролитное сражение 7 сентября полностью проиграно русскими, достиг предела и превратился в род бешенства. Жителям так красочно расписывали французов как диких чудовищ, что людей раздирали страх и ярость при одной только мысли об их приближении. Отчаявшись спастись, они пытались всё уничтожить, а когда их успевали остановить, поговорить с ними, вырвать факелы из рук, несчастные удивлялись тому, что имели дело с человечными, но всего лишь голодными победителями, пресловутое варварство которых легко обезоруживалось с помощью куска хлеба.
Вступив в Рузу, принц Евгений отдохнул один день и собрал продовольствие, которое разделил с Великой армией. На правой боковой дороге князь Понятовский повсюду встречал те же признаки страха и гнева, то же изобилие и те же опустошения, но поскольку на разрушение требуется время, а времени неприятелю не оставляли, французам всё еще удавалось находить средства существования.
Десятого сентября главная колонна под началом Мюрата прибыла в Крымское. Командующий русским арьергардом Милорадович обнаружил у болотистых истоков Нары удобную позицию. Он решил ею воспользоваться и расположился с легкой пехотой и артиллерией за прикрытым густым кустарником топким участком, к которому можно было подступиться только по занятой его войсками главной дороге. Весь день прошел в боях вокруг этой позиции; обе стороны потеряли немало людей, русские – чтобы не отходить слишком рано, французы – чтобы не ослаблять погони. С наступлением темноты русские снялись с лагеря, оставив на участке две тысячи человек убитыми и ранеными.
На следующий день французы дошли до Кубинки, 12-го – до Мамоново, 13-го, наконец, до Воробьево, последней позиции перед Москвой. Русская армия расположилась у самых ворот города, у Дорогомиловской заставы. Москва-река описывает перед Москвой вогнутую дугу, открытую в сторону Смоленской дороги. Русская армия расположилась в ней, опершись правым флангом на деревню Фили, а левым – на Воробьевы горы. Единственным выходом позади армии оставался мост через реку в Дорогомиловском предместье, ведущий на улицы огромного города.
Это была совсем не боевая позиция, ибо в случае энергичной атаки армия в беспорядке была бы оттеснена на мост через Москву-реку или на броды через нее и городские улицы, где подверглась бы величайшим опасностям. Кутузов хорошо это понимал и был убежден в том, что французов перед Москвой остановить невозможно. Но, потакая народным страстям, которыми легко управлять, потворствуя им, а не раздражая, он всякий день писал графу Ростопчину, что будет оборонять столицу до последней крайности и, скорее всего, успешно. Поэтому в Москве крайне удивились появлению русской армии в таком состоянии, в каком она была, и тому, что она встала к городу так близко, не оставив места для сражения.
Хотя Кутузов уже решил спасать армию, а не столицу, он созвал военный совет, чтобы разделить обременительную ответственность, которая ему выпадала, со своими помощниками. Несмотря на присущие ему лукавство и флегму, он был взволнован яростным возмущением и на тысячу ладов выражаемым желанием его окружения скорее погибнуть под обломками Москвы, чем отдать ее французам; так муж, защищая от врагов любимую жену, предпочитает заколоть ее собственными руками, чтобы не отдать на поругание. Кутузов прекрасно понимал, что Россия не будет потеряна даже при потере Москвы и, напротив, Россия будет потеряна, если погибнет армия, и твердо решил не допустить такого несчастья.
Но если он и имел мужество принимать необходимые, хоть и отвратительные толпе решения, то не имел мужества самому за них отвечать и хотел разделить это бремя с другими. На памятный совет, созванный на Воробьевых горах, откуда виднелась вся несчастная столица, он допустил генералов Беннигсена, Барклая-де-Толли, Дохтурова, Остермана, Коновницына и Ермолова. Полковник Толь присутствовал на совете как генерал-квартирмейстер. Барклай-де-Толли, с присущей ему простотой и практической опытностью, объявил занимаемую позицию не подлежащей обороне, и заявил, что сохранение столицы – ничто по сравнению с сохранением армии. Он посоветовал оставить Москву, отступив по Владимирской дороге, что добавило бы новые расстояния к тем, которые французы уже прошли, сохранило бы русскую армию в сообщении с Санкт-Петербургом и позволило в нужную минуту возобновить наступление.
Беннигсен, достаточно опытный, чтобы оценить справедливость такого мнения, и весьма рассчитывавший на то, что от обороны столицы откажутся без его вмешательства, но уверенный, что ее оставления не простят тому, кто его посоветовал, заявил, что нужно сражаться до последнего, но не сдавать французам священную Москву. Коновницын, уступив общему чувству, высказался за упорную оборону, но не на занятом участке, а на том, который нужно найти, выступив навстречу французам. Генералы Остерман и Ермолов присоединились к его мнению. Полковник Толь, подыскивая более искусные комбинации, предложил отступить, передвинувшись вправо, на Калужскую дорогу, что поместило бы армию на позицию, угрожавшую коммуникациям неприятеля, и напрямую связало ее с богатыми южными провинциями. Как всегда в подобных обстоятельствах военный совет оказался бурным, беспорядочным и изобиловавшим противоречиями. Ни одно из высказанных мнений не было вполне верным, хотя большинство содержало что-то полезное.
Сражение за Москву было безрассудством. Для этого требовалось забаррикадироваться внутри Москвы, защитить все выходы из нее, вовлечь в борьбу всё население, вести упорную уличную войну, как в Сарагосе, выведя при этом наружу, на дорогу, по которой хотели уйти, наибольшую часть армии. Город погиб бы в огне, ибо был построен большей частью из дерева, а не из камня, как Сарагоса, но при этом удалось бы уничтожить больше врагов, чем в Бородине, понеся небольшие потери, что стало бы огромным результатом. Только так можно было оборонить Москву, по сути дела уничтожив ее ради обороны. При отсутствии возможности сражаться перед Москвой и нежелании ее разрушать ради защиты единственным правильным решением оставалось отступление. Отойти на Владимир, как предлагал Барклай-де-Толли, значило слишком далеко зайти в системе отступления; это значило к тому же потерять коммуникации с югом империи, гораздо более богатым ресурсами всякого рода, чем север. Допустимо было только отступление вправо от Москвы, оно обеспечило бы русской армии коммуникации французов и установило бы прямое сообщение с южными провинциями и армией, возвращавшейся из Турции. Но прямо выдвигаться в этом направлении, как предлагал полковник Толь, значило привлечь к себе французов, которые оставили бы одно подразделение для оккупации Москвы и тотчас бросились бы в погоню за русской армией, чтобы ее прикончить.
Имелся план, просчитанный гораздо лучше. Следовало отступать через саму Москву, бросив ее, как поживу, неприятелю, дабы его занять, воспользоваться временем, которое французы неизбежно потеряют, захватывая богатую добычу, спокойно пройти перед ними и, обойдя вокруг Москвы, занять на их фланге угрожающую позицию, которую Толь советовал занять сразу и без всякого обхода. Вот что извлек из всего сказанного на совете Кутузов, выказав
