весь день хотелось плакать.
Интересно, каково это – быть человеком, который ничего не может сказать? Сегодня Саша оставила треть своего кваса Жене, он все выпил почти одним глотком, оказалось, что очень хотел пить. Если бы Саша не дала ему попить, он бы так и мучился. Слушает ли Женя, когда говорят о нем? Что он чувствует? И почему он так привязался к этой радиоточке? Вдруг он сидит и представляет, что это его голос спокойно рассказывает о погоде, о черешневой ярмарке, о курортном сезоне. Потому что чужих голосов ему достаточно, и он отказывается от собственного голоса. Если так, то тут Саша согласна: люди очень много говорят, говорят пустыми словами, всякую чепуху. Может быть, Женя просто не хочет в этом участвовать? Только нет такого голоса, который говорил бы за тебя, Женя, – что́ этот мужик со своей погодой и дурацкими новостями может сказать о тебе? Совершенно ничего. Никто не знает, Женя, какой ты и как тебе бывало трудно. Даже Саша не знает.
Саша отлипла от дверного проема и через два широких шага оказалась у радиоточки. Женя вздрогнул, потому что Саша врезалась в его безмятежность. Саша прислушалась. Села напротив радиоточки. Ей надо было подумать. Женя отвлекал Сашу, просто потому что был рядом и оттягивал ее мысли на себя. Саша выкрутила колесико радио на почти полную громкость. Женя зажал ладонями уши и покачался. Ушел в свою комнату, ему стало слишком шумно. Саша подвинула к себе блокнот с ручкой и стала чертить круги. Писать время. Слова. Погода. Новости. Репортаж. Опрос. Опрос, опрос. В Саше задергалось все московское и полезно-практичное, она сразу думала о том, что называется маркетингом, и о том, что называется пиаром, Саша вспомнила, как полгода бегала по Москве с заданиями от редакции, откуда ушла, так и не сумев там засверкать ярче всех, и зажила в огромной и продающей все на свете корпорации. Идеи, воспоминания и что-то похожее на работу заплясали в Саше так живо, что когда она заморгала совсем медленно и увидела за окном ночь, то удивилась, не обнаружив вокруг себя модного краснокирпичного офиса.
Саша продолжила черкать в блокноте и на следующий день, за завтраком. Потом снова стало душно, и Саша поняла, что эту духоту ей не победить, в ней можно разве что поковыряться ложкой и сдаться.
Сашины и Женины соседи, которые не работали днем и не владели кондиционерами, в жару выходили сидеть под виноградником. Виноградники здесь были в каждом дворе, и не потому, что южноветровчане так любили виноград, а потому, что он быстро разрастался и наслаивался на простой каркас, укладывался широкими листьями и консервировал под собой прохладу. Все приподъездные лавочки с утра занимались пенсионерами, потом выходили люди помоложе, но уже со своими табуретками. Выкатывался вместе с детской коляской и молодой мужчина, печальный, печальнее соседки, про которую говорили, что к ней постучался Альцгеймер, и сидел там же, потряхивая коляску и вычитывая что-то в своем телефоне.
Саша решила сделать как все: вынесла из квартиры стул, уместила его на мелких камнях, потом спустила со второго этажа себя, еще один стул и Женю. Женя смотрел на виноград, коляску, свои кеды, внутрь себя и, конечно, молчал. Саша закинула ногу на ногу, голень на коленку, хотя была в сарафане, сверху уложила блокнот, что-то писала и рисовала, иногда чесала ручкой голову и тоже молчала. Соседи говорили, но мало, как будто берегли внутри себя воздух, чтобы не выпускать его зря. Они смотрели на Сашу. Почти все понимали, кто это. Молодой отец не понимал, он переехал сюда несколько лет назад, к жене, и сейчас хотел что-нибудь незаметно уронить на пол, как-нибудь согнуться, чтобы узнать, видно ли Сашины трусы из-под сарафана, но боялся этого желания и приминал его в голове как только мог. Все остальные хотели разузнать что-нибудь о Саше, матери, похоронах, наследстве, Жене, но надеялись, что первым заговорит кто-то другой.
– Ну надо же, какая стала. Холеная, как не отсюда.
Это сказала старушка, которая, несмотря на жару, все равно намотала на голову платок. Саша знала, что только в Москве можно жить и не разговаривать с соседями, а здесь ты всегда заметна, всегда обсуждаема, особенно если молодая и красивая, значит, ты или шлюха, или стерва. С соседями здесь нужно быть вежливой и милой, чтобы на тебя не свалилось что-нибудь неожиданное и неподъемное, чтобы менты не стучались первым делом в твою дверь, а если вдруг Женя в какой-то момент заорет, чтобы менты вообще не приезжали.
– Спасибо, тетя Маша. Я жила в Москве, теперь вернулась.
Тут же все подвиноградные люди захотели с ней поговорить. Еще одна пожилая женщина, без платка на голове, сказала, что Женька-то, смотрите, улыбается, при матери таким довольным не был. Выходит, разница все-таки есть. Мужчина, трясущийся вместе с коляской, спросил, кем Саша приходится Жене, он хотел у нее что-нибудь спросить, как-то задеть ее, пусть и словом. Но не получилось, потому что в беседу вставилась третья пенсионерка, сказав, что сестра она ему, выросли здесь оба.
– Сашенька, а как же ты? Не тяжело тебе с ним?
Саша сделала на лице улыбку и сказала, что ей не тяжело и что они с Женей живут хорошо. Бедная девочка, сказал какой-то старик. И его фраза, жалеющая, унизительная, будто поднялась шлагбаумом над беседой. Потому что подвиноградные люди, будто сговорившись заранее, какой нарратив расстилать перед Сашей, стали выбрасывать в нее слова, которые Саше совсем не нравились. Тебе бы самой жить, детишек растить. Да, а возится-то со взрослым парнем, который сам как ребенок. Вот уж точно, замуж бы ей. Замуж. А как тут замуж выйдешь. Никак не выйдешь. Бедная девочка.
– У меня все хорошо.
Улыбка по-прежнему лепилась к Сашиному лицу, но само лицо уже не старалось выглядеть радостным. Ты молодец, девочка, молодец. Мать бы гордилась, да. Она всю жизнь ему посвятила. А что случилось с вашим Женей?
– Ничего не случилось, с Женей все в порядке.
Саша больше не улыбалась. К ней придвинулась бабка с красным каре и будто бы упрекнула. Как же ничего не случилось, Сашенька, он же сам ничего теперь не может, за мамкину юбку только и держался. Саша выдрала красный клок волос и бросила его в лицо деду. Потом пнула под коленку молодого отца и плюнула в его коляску. Конечно, это были фантазии.
– Женя такой, какой есть. Вам-то какое дело?
Сашина вежливость провалилась в ее черное. Ой, девочка, что ты. Мы же
