поешь.
– Работа такая.
– Ничего себе. А я-то думал, ты официантка.
– Бывало, приходилось и на стол накрыть. Но я певица. Была певицей.
– У тебя изумительный голос.
Тут Измаил впервые увидел улыбку на лице Марлен.
* * *
Придя домой, она достала тетрадку и записала: тебя зовут Измаил; ты помнишь про мобидика; ты любишь книги; ты не футболист.
– Да, мы зашли в тупик.
А Марлен широко раскрыла глаза, как будто ее осенило:
– Постой! Ты понимаешь по-немецки!
– Да так, чуть-чуть.
– Чуть-чуть? Ты же минуту назад мне перевел всю песню!
– Ну да. В общих чертах.
Она приписала: и знаешь немецкий язык.
– Спой мне еще раз, спой, пожалуйста. – он едва не схватил ее за руку.
– Что за фокусы? – отступила она на шаг.
– Давай, хоть капельку, прошу…
Марлен перевела дыхание и, не подавая виду, что польщена, прошлась по комнате, как будто гуляя по тропинке возле заросшего парка, и гортанным голосом запела Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor, stand eine Lanterne und steht sie noch davor. Он замер: у фонаря, в сиянии волшебной сказки, ждала Лили Марлен. Сгущался сигаретный дым, будто взаправдашние грозовые тучи, и Ганс позвал, Лили Марлен… Та обернулась и в полумраке угадала, да, это он, и в восхищении произнесла, Ганс, я глазам не верю. Он подошел, их губы слились в исступленном поцелуе, и, оторвавшись от него, чтобы не задохнуться, она шепнула, я не сомневалась, что ты вернешься; я знала, нужно было только ждать, Ганс, чтобы ты пришел. И, глядя ей в глаза, Ганс сказал, какая ты красивая, Лили Марлен.
– Зачем ты зовешь меня Лили Марлен?
– Не знаю. Ты не хочешь, чтобы тебя так звали?
– Хочу. Но хватит и Лили.
На том и порешили, и снова целовались до бесконечности долго, даже, наверное, пропуская мимо ушей грубоватые насмешки умирающих от зависти товарищей Ганса. А может, и не слышно было ничего; они не могли бы разобрать ни звука, сосредоточив все чувства в непрестанном поцелуе.
– Чем дальше меня уносила судьба, – бормотал Ганс, немного отстранившись, чтобы заглянуть ей в глаза, – тем ближе ты была ко мне.
– А я каждый вечер ждала тебя здесь, под фонарем.
– Тебе было не страшно?
– Страшно? Чего же тут бояться?
– Жутко в потемках.
– Под фонарем всегда светло. И мотыльки со мной.
– Какие мотыльки?
– Сумеречные бабочки.
– Откуда ты взяла такое название?
– Слышала. Я деревенская.
– Я тоже. Но не знал…
– Любимый, мне нужно кое-что тебе сказать.
– Конечно, говори.
– Я жду ребенка.
– Вот так штука.
Молчание настолько сгустилось, что крылья нескольких встревоженных насекомых опалило пламя фонаря.
– Что такое? – спросила Лили.
– Просто я… Как…
– Как здорово, правда?
– Да-да. Гм… Ты уверена?
– Совершенно уверена.
– И… это точно… от меня?
– Да как ты!.. – Внезапная вспышка гнева озарила лицо Лили, преобразив ее в королеву сумеречных бабочек. – За кого ты меня принимаешь?
– Нет-нет… Я хотел… То есть я не хотел… Откуда мне знать!
– Известно откуда, – ответила она сухо, даже сердито.
– Ведь мы один только раз… Один раз, правда?
– Сам думай. Я-то не забыла.
Ганс хорошенько присмотрелся к своей ненаглядной Лили Марлен и заметил, вот те на, сразу и не поймешь, чтó в ней не так. Может, располнела? Или постарела и усохла?
– Ты рад? – беспощадно приставала она.
– Рад до безумия. Но нам надо решить, что теперь делать.
– А что тут сделаешь?
– Пойдем отсюда, – попросил Ганс.
– Ко мне домой?
– К тебе, конечно. Ко мне нельзя, вдруг они там ищут меня, – пояснил Измаил. И в качестве аргумента добавил: – Мне что-то зябко.
– Хорошо, пойдем, – сказала Марлен.
Придя домой, они записали в тетрадке: ты знаешь немецкий язык; тебя зовут Измаил; ты помнишь про мобидика.
– Моби Дика.
– Тебе виднее. А еще ты любишь книги. И ты не футболист.
– Да, ситуация тупиковая.
А Лили, вырвавшись из объятий Ганса, из круга света под фонарем, стремглав пустилась бежать по заросшему парку напротив казармы. В слезах проклиная предателя, она присела на скамью, где они с Гансом когда-то признались друг другу в любви. Уже стемнело, и, горько рыдая, трепеща с головы до ног, она не расслышала, как кто-то рядом спросил, что с тобой, девочка, что такое? – так бесконечна была ее печаль.
– Что с тобой, девочка? – снова раздался голос. – Что случилось? – продолжал он.
Вместо того чтобы замереть от испуга, она перестала плакать, высморкалась в платочек, лежавший в кармане ее широкой юбки, и ответила, все в порядке, все у меня в порядке. Сказала – и встревоженно привстала, глядя во тьму, откуда доносился голос. В потемках виднелась почти неподвижная серая тень. Незнакомец продолжал, не бойся, я тебя не обижу. Если хочешь, уйду. Девушка отвечала, уходите, ради бога, уйдите! Тогда Измаил поднялся со скамейки, и со словами ауф видерзейн отправился восвояси, в изумлении оттого, что именно сегодня впервые в жизни, насколько он мог вспомнить, его растрогало горе чужого человека, незнакомой девушки, чье сердце, казалось, готово было разорваться от несчастной любви. Он дошел до пруда в центре парка и в тусклом свете фонаря разглядел испуганные глаза существа, пришедшего напиться воды и застывшего от страха. Это был более или менее упитанный кабанчик, без единой полоски, а глядел он сиротливо, будто заблудился. Оба уставились друг на друга и застыли на месте: по всей видимости, необходимо было вычислить относительные преимущества нападения или бегства. Поразмыслив, кабан хрюкнул, принял решение тихо ретироваться и галопом поскакал прочь – вероятно, на поиски приятелей. Вода понемногу текла по нагроможденным в середине пруда камням, и Измаил подумал, какое счастье быть рыбой, ведь рыбам глубоко плевать, куда плыть, и их не беспокоят ни огрехи памяти, ни полное неведение относительно того, кто они есть на самом деле, где живут, с кем, если это вообще случается, вступают в интимные связи и не убили ли они ненароком кого-нибудь. Или не приходилось ли им быть сообщниками в убийстве. Господи боже. Или не собирается ли их сожрать какая-нибудь рыба покрупнее. А он расстроился, когда услышал, что девушка плачет и не одному ему плохо. Вот тут-то Измаил, похоже, и проснулся. Вокруг было темно. По запаху он понял, что находится в квартире у Марлен. И поглядел на миниатюрные женские часы, подаренные ему хозяйкой квартиры. Было три часа ночи. Он встал и включил настольную лампу. На соседней кровати спала Марлен; а может, и притворялась. Он был бы рад залезть к ней в постель, обнять ее и прошептать, я одинок и не знаю, куда мне деваться. Впрочем, эта женщина, спит она или бодрствует,
