– А теперь отвернись, – хихикнула Мэй, когда вместо хвоста появились ноги и она встала.
– Куда ты плавала сегодня?
– В гавань. Надеялась снова встретиться с Ханной. Но не видела её, – вздохнула она.
– Уилер, наверное, – нахмурился Хью.
– Наверное, – кивнула Мэй.
– Почему он такой эгоист? – пробормотал Хью. – Если кто и должен понять, так это он. Он был сыном моря. Но отрицать её истинную природу – подло. Просить кого-либо предать себя – это предательство самой любви.
– Нет никакого объяснения. Он заботится только о своём собственном счастье.
– Но нет и не может быть настоящего счастья, если ты препятствуешь счастью того, кого якобы любишь. Счастье должно быть общим, а не скрытным.
– Ты не скрытный, Хью Фицсиммонс, – проговорила Мэй, промокая волосы полотенцем и присаживаясь. – Теперь можешь повернуться. – Она уже натянула сухую одежду.
– Когда любишь кого-то, то любишь такой, какая она есть. За всё, что она есть, – он остановился, – во всех проявлениях.
Хью смотрел на Мэй с тем же выражением осознания чуда, что появлялось на его лице всякий раз, когда ему удавалось разглядеть далёкую звезду на безоблачном ночном небе. Стеснительность Мэй рассеялась, и, позабыв о мокрых волосах и измятой одежде, она потянулась к нему.
– Я люблю тебя, – прошептала она и, прежде чем он успел ответить, коснулась губами его губ и растворилась в поцелуе.
10. О чём она и не ведала
«Во всех проявлениях». Слова эти вертелись у Мэй в голове, когда следующим утром она вошла в библиотеку. Здесь, в Кембридже, её жизнь стала почти идеальной. Была бы идеальной, если бы удалось спасти Люси и Ханну… О, Ханна! Как вышло, что ей, Мэй, так повезло по сравнению с сёстрами? На этот вопрос не могло быть ответа.
Библиотечные газовые люстры бросали короны янтарного света на склонённые головы студентов в кабинках, где те трудились над непростыми переводами или, возможно, загадочными философскими спорами. С высоты сводчатого потолка, через витражные окна, осколками падал свет. Мэй была поражена: каждый раз, заходя в библиотеку Гора, она вспоминала о свете, что пробивался сквозь толщу морских вод, когда она плавала в ясные дни или лунные ночи. Свет струился по колоннам, глубокое сверкающее сияние переплеталось с тенью, а вода становилась похожа на жидкий драгоценный камень со многими гранями. Конечно, здесь была не вода, а воздух. Дежурная библиотекарша, которую девушка знала по прошлым визитам, на этот раз направила её в частную коллекцию редких книг, хранящуюся на третьем этаже.
– У нас есть лифт. Однако боюсь, он предназначен исключительно для профессора Уиншипа из-за его… уф… недуга. Просто пройдите сюда, – попросила она, указывая на массивную дверь резного дуба. – А потом поднимитесь на третий этаж. Он будет там или в задней кабинке, или где-то… порхать.
«Порхать? Что же это за недуг у профессора?» – терялась в догадках Мэй.
Но, по крайней мере, она была отчасти подготовлена. Теперь девушка знала, кто такой Будда. Найдя несколько книг по восточным религиям у Гилбертов, она выяснила, что Будда был древним мудрецом, основавшим одну из величайших мировых религий. И слово «Будда» на самом деле означало «пробудившийся» или «просветлённый». Мэй подумала, что могла бы всю жизнь прожить, не узнав этого, и почувствовала себя просветлённой. Алиса Гилберт с радостью рассказала и про Будду, и про восточные религии, когда увидела Мэй, читающую книгу. «Замечательная религия! – воскликнула она. – Я агностик, но духовно, думаю, склоняюсь как раз к буддизму».
Хотя Мэй была не совсем уверена, кто такие «агностики», она догадалась, что они не принадлежат ни к христианству, ни к любой другой религии, о которой она когда-либо слышала. Девушка заключила, что «агностицизм» подразумевал, что Алиса Гилберт не склонна к организованным религиям. Позже она посмотрела значение в одном из многочисленных словарей, которых, казалось, в доме Гилбертов было даже больше, чем неистребимых хлопьев пыли. «Человек, убеждённый, что о существовании и природе Бога не может быть известно ничего за пределами известных материальных явлений; человек, который не утверждает ни веры, ни неверия». «Здорово!» – подумала Мэй, открывая обитую кожей дверь. Она услышала скрип, а потом завывание высоко над ней, похожее на скрежет движущегося механизма. Щуплая бесплотная фигура проплыла сквозь свет, льющийся через витраж, и приземлилась на крышку стола. Карлик! Опутанный сложной системой ремней, он прижимал к груди книгу.
– Нужна помощь? – спина его была ужасно деформирована, но голос звучал весело.
– М-м-м… да… если вы не возражаете.
– Ты из Рэдклиффа, полагаю.
– О, нет. Но у меня есть временный читательский билет. Я просто помогаю одному учёному в исследовании.
– Что же, я здесь, чтобы помогать таким помощникам, – с улыбкой сказал он. – Что именно ты ищешь?
– Гравюру Н.Б. Лоуренса.
– Ох, хо-хо! Н.Б. Лоуренс, впавший в немилость, обесчещенный физиолог, вышвырнутый из райских садов академии, а я так хотел посоветоваться с ним о моих бедных нефронах.
«Я знаю о нефронах», – подумала Мэй почти торжествующе: на самом деле, слово упоминалось в статье – ещё одно, которое ей пришлось посмотреть в словаре. Оказалось, это часть почек.
– Можешь вообразить себе, что происходит с органами в теле, таком скрученном и деформированном, как моё… ну, как бы это сказать? Это трудная задача. Но нет, они вышвырнули его из Йеля, прежде чем я смог попасть в Нью-Хейвен на консультацию. – Он остановился. – Ты хотела бы посмотреть его гравюры, верно? Он был столь же талантливым гравёром, как и физиологом, пока – прости за каламбур – не погрузился с головой в свой подводный мир.
– Да. Я нашла ссылку на одну из гравюр в статье, которую читала.
– Думаю, что знаю, о чём ты говоришь. – Он постучал себя по голове и закатил глаза – обнажив белки. – Дай-ка поразмыслить. Полагаю, она на третьем уровне, под номером эдак 56.11. Несомненно. Встретимся наверху. Можешь воспользоваться спиральной лестницей в углу. – И он потянул несколько ремней на своей упряжи. Снова застонал механизм наверху, и карлик начал медленно всплывать в перекрещивающихся лучах разноцветного света, лившегося из большого круглого окна-розетки на северной стене секции редких книг.
Елеазар встретил её у стены, заставленной узкими ящичками: не более трёх-четырёх дюймов глубиной, и вытянул один:
– Лично я считаю, ничто не может сравниться с горизонтальным хранением гравюр. Всё зависит, конечно, от качества бумаги. Я как-то непроизвольно предполагаю, что со времён эпохи Возрождения качество ухудшалось, несмотря на технический прогресс. Ах, не могла бы ты мне помочь убрать две эти папки сверху. Да, вот так. А вот и он. Конверт, который мы искали! – он вынул папку, перевязанную чёрной лентой. – Давай откроем его вон там, на столе. – И он протанцевал по воздуху к круглому столу прямо под окном-розеткой. – Окажешь мне честь?
– О… о, конечно…
Елеазар заметил, как дрожат её руки. Когда девушка начала развязывать ленту, он изучал её, склонив голову.
– Думаю, я оставлю тебя здесь, если не возражаешь. На нижнем уровне есть дела, требующие моего присутствия.
– Хорошо, – прошептала Мэй, не поднимая взгляда, и снова услышала скрип механизмов – Елеазар спустился уровнем ниже.
Мэй закрыла глаза и сидела так несколько секунд, прежде чем открыть папку.
Ахнув, она прижала руку к губам. Лицо, так похожее на её собственное, смотрело на девушку с листа пожелтевшей бумаги. На глаза навернулись слёзы.
– Мама, – прошептала она. Сходство, она знала, было невероятное. Гораздо сильнее, чем у резного лика матери на носу «Решительного», покоящегося на дне моря. Гравюра показывала её плечи, широкие, как и у самой Мэй. На ней была свободная кофта, а волосы выглядели мокрыми, как будто она только что вышла из воды. Но ниже её талии не было никакого намёка на хвост или что-либо подобное. Никто бы не догадался, что эта прекрасная женщина – дочь моря, кроме Мэй, Ханны и Люси. Подлинность казалась неоспоримой. Эта женщина – их мама. На подбородке красовалась ямочка. Высокие, округлые щёки; большая нижняя губа и почти изящная – верхняя. Глаза смотрели вперёд, на неё. Чуть разомкнутые губы, казалось, вот-вот зашевелятся. Мэй склонилась ниже, как будто бы могла почувствовать солёный бриз, мокрую мамину кофту.
