пропаганды среди бурят и монголов в пользу России.
Эта телеграмма, так же как и первая, осталась без ответа…
В воскресенье, 22 января, утром, приехал к Макарову генерал Дедюлин вместе с Саблером и в качестве генерал-адъютанта передал повеление министру внутренних дел, потребовав, чтобы Гермоген выехал в тот же день. Дедюлин передал при этом, что государь не допускает более никаких отговорок и, при неповиновении Гермогена, повелел градоначальнику вывезти его силою. Саблер все еще пытался умиротворять и предложил послать к Гермогену двух епископов, в том числе Сергия Финляндского, нынешнего заместителя местоблюстителя Патриарха Московского, усовестить его и склонить его добровольно подчиниться царскому гневу.
Посылка посольства не состоялась, потому что около 1 часа дня тот же Дедюлин передал Макарову по телефону просьбу доктора Бадмаева разрешить ему повидаться с Гермогеном и попытаться уговорить его. Разрешение было дано, но до 7 часов вечера не были известны его результаты, и распоряжение было дано двоякое: на случай упорства начальнику Охранного отделения генералу Герасимову приказано быть у Гермогена к 11 часам вечера с экипажем, посадить Гермогена в него даже силою и отвезти на Варшавский вокзал, где поместить в особый вагон, прицепленный к 12-часовому поезду.
В случае же готовности подчиниться приказано только наблюдать за отъездом и не допускать ослушания в последнюю минуту. Около 8 часов Бадмаев сообщил Макарову по телефону, что Гермоген подчинился, и, действительно, в 11 с половиной часов вечера Макарову сообщили по телефону с Варшавского вокзала, что Гермоген приехал с юродивым Митей Козельским. Увидев на вокзале жандармского генерала Соловьева, он хотел было вернуться домой, но тут вмешался Митя Козельский, стал дергать епископа за рукав, громко повторяя много раз фразу: «Царя нужно слушаться, воле его повиноваться». Епископа усадили в вагон, и поезд спокойно отошел, с опозданием всего на 5 минут. При отходе поезда почти никого не было. Какая-то женщина начала было причитать, другая бросилась перед вагоном на колени, но ожидавшаяся демонстрация так и не состоялась. Замечательно при этом то, что Митю Козельского приказано было еще неделю тому назад выслать по этапу, но градоначальник заверил министра внутренних дел, что он скрылся из города и его нет в столице, между тем как он преспокойно проникал к арестованному Гермогену и открыто приехал с ним на вокзал. Вероятнее всего, что он просто жил на подворье Гермогена.
Меня вся эта история непосредственно не затрагивала; ко мне никто не являлся, никаких высочайших повелений я не получал и был ежеминутно в курсе дела только потому, что мне все сообщал Макаров.
В тот же день, воскресенье 22 января, случилось еще одно небольшое событие, раскрывшее мне одну из карт той скрытой игры, которая окружала меня.
Просматривая ежедневно присылаемую мне начальником Главного управления по делам печати, через министра внутренних дел, папку сообщений о наиболее интересных эпизодах нашей внутренней жизни, я обратил внимание на копию перлюстрированного письма члена Государственного совета Д. И. Пихно к некой Могилевской (или Могиленской) в Киев, от 16 января, и в нем прочитал следующую фразу: «Сегодня видел Кривошеина, который сказал мне, между прочим, Коковцов думает одно, говорит другое, а делает третье, и полагает, что ему в Совете верят и что он всех проведет».
Эта фраза любопытна как образчик отношения Кривошеина. В личных проявлениях со мною он был любезен и даже льстив до приторности, поминутно заезжал, расспрашивал обо всем, получал от меня самые откровенные ответы и направо и налево говорил громко, что такой способ отношений председателя Совета к министрам, как проявляемый мною, представляет собою идеал корректности и благородства, к которому он всегда стремился. В таком же собрании сведений я нашел еще извлечение из письма неизвестного лица к архимандриту Троицко-Сергиевской лавры Феодору, с рассказом о том, что в Москве открыто говорят, что в одной из типографий была приготовлена большая брошюра, разоблачающая Распутина, но явилась полиция, отобрала все напечатанные листы, рассыпала шрифт и уничтожила текст; что этим крайне раздосадована великая княгиня Елизавета Федоровна, которая читала эту брошюру и надеялась на то, что ее распространение прольет истинный свет на Распутина и отдалит его от Царского Села.
В течение наступившей недели удалось разыскать скрывшегося Илиодора. Его нашли недалеко от Петербурга, пробирающегося по Московскому тракту, посадили его в поезд, отвезли во Флорищеву пустынь и сдали «под начало» архимандриту монастыря.
На время инцидент оказался исчерпанным, но печать не унималась. Все описанные эпизоды переносились на газетные столбцы, которые не переставали твердить о роли Распутина, а члены Государственной думы постоянно твердили о необходимости удалить его из столицы, чтобы положить конец всему возбуждению.
29 января, в воскресенье, в Зимнем дворце был парадный обед, по случаю приезда черногорского короля. После обеда государь долго разговаривал с Макаровым, как выяснилось потом, все по поводу Распутина, и вторично высказал ему свое неудовольствие на печать, опять требуя обуздать ее, и сказал даже: «Я просто не понимаю, неужели нет никакой возможности исполнить мою волю», и поручил Макарову обсудить со мною и Саблером, что следует предпринять. Тут впервые я оказался уже открыто пристегнутым к этой печальной истории. В то же самое время в Концертном зале императрица Александра Федоровна разыскивала меня через гофмаршала графа Бенкендорфа и очень долго и крайне сердечно разговаривала со мною обо всем, о чем угодно, не упоминая ни словом, ни намеком Распутина.
Мой медовый месяц, видимо, еще не прошел, и я не предполагал, что всего через две недели ему наступит неожиданный и резкий конец. На следующий день, в понедельник, 30-го числа вечером, у меня собрались Макаров и Саблер, чтобы обсудить, что можно сделать для исполнения поручения государя. Нам не пришлось долго спорить. Я опасался всего более осложнений со стороны Саблера, назначенного на обер-прокурорское место, конечно, не без влияния Распутина, успевшего провести в антураж Саблера и своего личного друга Даманского, назначенного незадолго перед тем на должность товарища обер-прокурора. По городу ходили даже слухи о том, что Распутин рассказывал всем и каждому, что Саблер поклонился ему в ноги, когда тот сказал ему, что: «Поставил его в оберы». Об этом говорил и Илиодор в его воспоминаниях, напечатанных под заглавием «Святой черт».
Ожидания мои, однако, не сбылись, Саблер прежде всего и самым решительным тоном заявил, что история Распутина
