подвергает государя величайшей опасности и что он не видит иного способа предотвратить ее, как настаивать на отъезде его совсем в Покровское и готов взять на себя почин не только повлиять в этом смысле на самого Распутина, но и доложить государю самым настойчивым образом о том, что без этого ничего сделать нельзя. Правда, при этом Саблер поспешил оговориться, что ему не легко исполнять эту миссию по отношению к старцу, с которым у него «никаких отношений нет», но близкие его сослуживцы знакомы с ним, и поэтому он надеется уговорить Распутина.
Всем нам казалось при этом, что для успеха дела важно привлечь на нашу сторону барона Фредерикса, преданность которого государю, личное благородство и отрицательное отношение ко всякой нечистоплотности облегчало нам наше представление государю.
В тот же вечер, около 12 часов, мы поехали с Макаровым к Фредериксу. Саблер отказался нас сопровождать, сказав, что его ждут с нетерпением его друзья, желающие узнать результаты нашего совещания.
С бароном Фредериксом наша беседа была очень коротка. Этот недалекий, но благородный и безупречно честный человек хорошо понимал всю опасность для государя распутинской истории и с полной готовностью склонился действовать в одном с нами направлении. Он обещал говорить с государем при первом же свидании, и Макаров и я настойчиво просили его сделать это до наших очередных докладов, — Макарова в четверг, а моего в пятницу, так как к его докладу государь отнесется проще, чем к нашему, будучи уже раздражен, в особенности против Макарова, за его отношение к печатным разоблачениям, и несомненно не доволен и мною за то, что я высказал ему еще ранее те же мысли по поводу мер воздействия на печать.
В воскресенье, 1 февраля, вечером барон Фредерикс сказал мне по телефону по-французски: «Я имел длинный разговор сегодня; очень раздражены и расстроены, и совсем не одобряют нашу точку зрения. Жду вас до пятницы».
Я приехал к нему в среду днем и застал старика в самом мрачном настроении. В довольно бессвязном пересказе передал он мне его беседу, которая ясно указывала на то, что государь крайне недоволен всем происходящим, винит во всем Государственную думу и, в частности, Гучкова, обвиняет Макарова в «непростительной слабости», решительно не допускает какого-то ни было принуждения Распутина к выезду, и выразился даже будто бы так: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы и он уехал». На кого намекал государь, Фредерикс так и не понял. Закончилась наша беседа тем, что барон Фредерикс все же выразил надежду, что Макарову и мне удастся уговорить государя, а сам он предполагает переговорить лично с императрицей. Доклад Макарова в четверг кончился ничем. При первых словах Макарова, посвященных распутинскому инциденту, государь перевел речь на другую тему, сказав ему: «Мне нужно обдумать хорошенько эту отвратительную сплетню, и мы переговорим подробно при вашем следующем докладе, но я все-таки не понимаю, каким образом нет возможности положить конец всей этой грязи».
Ту же участь имели и мои попытки разъяснить этот вопрос на следующий день — в пятницу. Я успел, однако, высказать подробно, какой страшный вред наносит эта история престижу императорской власти и насколько неотложно пресечь ее в корне, отняв самые поводы к распространению невероятных суждений. Государь слушал меня молча, с видом недовольства, смотря по обыкновению в таком случае в окно, но затем перебил меня словами: «Да, нужно действительно пресечь эту гадость в корне, и я приму к этому решительные меры. Я вам скажу об этом впоследствии, а пока — не будем больше об этом говорить. Мне все это до крайности неприятно». Скоро мне пришлось узнать, на что именно намекал государь. Саблер скрыл от меня, что государь приказал ему достать из Синода дело по исследованию епископом Тверским, бывшим Тобольским, Антонием поступившего на Распутина обвинения в принадлежности его к секте «хлыстов».
Дознание на месте начато было производством местною епархиальной властью, приостановлено и затем передано для исследования епископу Антонию.
Я этого дела не видел и содержания документов не знал. Но это дело, затребованное от Саблера, передано было государем генерал-адъютанту Дедюлину, с повелением отвезти его к председателю Государственной думы Родзянко для рассмотрения и представления затем непосредственно государю его личного заключения. Передавая это дело и высочайшее повеление Родзянко, Дедюлин прибавил на словах, что его императорское величество уверен, что Родзянко вполне убедится в ложности всех сплетен и найдет способ положить им конец. Кто посоветовал государю сделать этот шаг — я решительно не знаю; допускаю даже, что эта мысль вышла из недр самого Синода, но результат оказался совершенно противоположный тому, на который надеялся государь.
М. В. Родзянко немедленно распространил по городу весть об «оказанной ему государем чести», приехал ко мне с необычайно важным видом и сказал, между прочим, что его смущает только одно: может ли он требовать разных документов, допрашивать свидетелей и привлекать к этому делу компетентных людей. Я посоветовал ему быть особенно осторожным, указав на то, что всякое истребование документов и тем более расспросы посторонних людей составят уже предмет расследования, вызовут только новый шум и могут закончиться еще большим скандалом, между тем как из его собственных слов можно сделать только один вывод, что ему лично поручено только ознакомиться с делом и высказать его непосредственное заключение, без всякого отношения к тому, какое направление примет далее этот вопрос, по усмотрению самого государя. Я прибавил, что, во всяком случае, я советовал бы ему сначала изучить дело, доложить государю его личное заключение и только после этого доклада испросить разрешение на те или иные действия. Иначе он может нарваться на крупную неприятность и скомпрометировать то доверие, которое оказано монархом председателю Государственной думы.
Родзянко, по-видимому, внял моему голосу, но так как он все-таки сознавал, что справиться один с таким делом не может, то привлек к нему членов Думы Шубинского и Гучкова, и они втроем стали изучать дело и составлять всеподданнейший доклад. Ни дела, ни доклада я не видел, но шум и пересуды около него не унимались. Родзянко рассказывал направо и налево о возложенном на него поручении и, не стесняясь, говорил, что ему суждено его докладом спасти государя и Россию от Распутина, носился со своим «поручением», показал мне однажды 2–3 страницы своего чернового доклада, составленного в самом неблагоприятном
