да и не в том дело, а в том, что не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами, и писать о них, кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по совести, из-за чего же льнут к тебе всякие генералы и большие чиновники, разве не из-за того, что ты берешься хлопотать за них? A разве тебе даром станут давать подарки, поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты же сам сказал мне, что поставил Саблера в обер-прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать».
Распутин во все время, что говорил Мамантов, сидел с закрытыми глазами, не открывая их, опустив голову, и упорно молчал. Молчали и мы, и необычайно долго и томительно казалось это молчание. Подали чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами. Мне надоела эта попытка гипнотизировать меня, и я ему сказал просто: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят на меня никакого действия, давайте лучше говорить просто и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич (Мамантов), говоря вам то, что он сказал?» Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих в сторону и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо».
Я собирался было перевести разговор на другую тему. Стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии — в тот год там был неурожай, — он оживился, отвечал очень здраво, толково и даже остроумно, но стоило только мне сказать ему: «Вот, так-то лучше — говорить просто, можно обо всем договориться!» — как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее к полу, бормотал какие-то бессвязные слова: «Ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то да другое, про того да про другого…» Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только «Ну, вот и познакомились, прощайте!» и ушел от меня. Мы остались с Мамантовым вдвоем, пришла в кабинет жена и стала меня расспрашивать о моих впечатлениях. Помню хорошо и теперь то, что я сказал тогда по горячим следам, что повторил через день государю и повторяю себе и теперь.
По-моему, Распутин — типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту.
По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине.
По замашкам — это человек способный на все. В свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал себе твердо заученные приемы, которыми обманывает как тех, кто искренно верит всему его чудачеству, так и тех, кто надувает самого [государя] своим преклонением перед ним, имея на самом деле в виду только достигнуть через него тех выгод, которые не даются иным путем.
На следующий день, в четверг, 16 февраля, у нас был музыкальный вечер с большим количеством приглашенных. В числе последних был и В. Н. Мамантов. Улучив свободную минуту, он сказал мне: «А ведь миленький, — так называл он Распутина, подражая его привычке говорить всем „милой, миленькой“, — уже доложил в Царском Селе о том, что был у тебя и что ты уговаривал его уехать в Покровское, и на вопрос мой (по телефону), как же там отнеслись к этому совету и намерен ли он уехать, Распутин ответил: „Что сказал, то я и сделаю, а только там серчают, говорят, зачем суются куда не спрашивают, кому какое дело, где я живу, ведь я не арестант“».
Это сообщение убедило меня в том, что мне следует наутро же самому доложить о непрошеном визите и передать обо всем, что произошло, чтобы не давать повода обвинять меня в каком бы то ни было действии за спиной.
Я так и поступил. Обычный мой доклад шел своим обычным ходом, все одобрялось и утверждалось, настроение было самое благодушное, и ничто не указывало на то, что было малейшее неудовольствие на меня.
Я спросил государя, могу ли я задержать его еще на несколько минут докладом одного вопроса, не имеющего прямого отношения к делам министерства или Совета министров, и получил ответ: «Сколько угодно, так как до парада кадетского корпуса осталось еще более получаса, и я нисколько не тороплюсь».
Я передал в самой большой точности все, что произошло за последние дни, начиная с получения мною письма 13-го числа с просьбою о приеме, показал это письмо в устранение предположения, что я сам вызвал Распутина на свидание, и повторил во всех подробностях всю происходившую между нами, в присутствии постороннего человека, беседу, не скрыв от государя высказанного мною Распутину, что все разговоры, основанные на его же поведении и на собственных его рассказах относительно посещения им двора, указывающие на какую-то близость его к высочайшим особам, наносят величайший вред государю и всей его семье, так же как не скрыл я и того, что у меня осталось впечатление, что Распутин сам это отлично понимает и, видимо, вполне искренно сказал мне, что хочет уехать в деревню и больше не показываться на глаза. Государь ни разу не прервал меня и только, когда я кончил мой рассказ, спросил меня: «Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?» — и, получив мой ответ, что, помимо отсутствия у меня всякого права выслать кого бы то ни было, у меня не было и повода грозить Распутину высылкою, так как он сам сказал, что давно хотел уже уехать, чтобы «газеты перестали лаяться», — государь сказал мне, что он этому рад, так как ему говорили, что будто бы я и Макаров решили удалить Распутина, даже не доложив предварительно об этом ему, так как ему «было крайне больно, чтобы кого-либо тревожили из-за нас».
Потом государь спросил
