держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти.
Оба этих лица со мною согласились, но твердили одно: что они тут ни при чем, что «Новое время» неповинно в распространении сведений о распутинском кружке, и когда я привел ряд заметок, перепечатанных и у них же, то они только отмалчивались или кивали на «Речь» и «Русское слово», которые были действительно главными распространителями этих известий. Для меня было ясно, что и в редакции «Нового времени» какая-то рука сделала уже свое недоброе дело и что рассчитывать на влияние этой редакции на ее собратьев по перу не приходится.
Газетная кампания не предвещала ничего доброго. Она разрасталась все больше и больше, и, как это ни странно, вопрос о Распутине невольно сделался центральным вопросом ближайшего будущего и не сходил со сцены почти за все время моего председательства в Совете министров, доведя меня до отставки через два с небольшим года.
Когда государь вернулся из Ливадии, первая его встреча со мною отличалась особенною приветливостью. Только однажды, и то вскользь, он сказал, что хочет поговорить с министром внутренних дел по поводу печати, так как ему кажется, что следовало бы подумать об издании такого закона, который давал бы правительству известное влияние на печать, которого у нас совсем нет. Не углубляясь в этот вопрос ввиду характера этой случайной беседы, я сказал, однако, что издание такого закона, который давал бы правительству в руки действительные средства воздействия на печать, — нам не удастся, потому что Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие действительные ограничения свободы печатного слова из простого опасения встретить обвинение себя в реакционности, и еще того менее пойдет на такое ограничение, которое проповедуется некоторыми людьми, как требование крупного денежного залога с правом обращать на него взыскание за нарушение постановлений о печати. Государь как-то незаметно прекратил этот разговор и перевел его на другие, менее острые темы.
О Распутине он со мною никогда не заговаривал, и я этого человека ни разу не видел, хотя и знал, что близкий мне человек, принадлежавший даже к моей семье, давно с ним знаком, видится с ним от времени до времени и, слушая мои постоянные неблагоприятные отзывы не столько о самом Распутине, сколько о том вреде, который он причиняет престижу царской власти, подавая повод к самым возмутительным суждениям и питая тем самым все круги, враждебно настроенные к монархическому принципу, — постоянно говорил мне: «Он, конечно, негодяй, но хуже его те, которые пресмыкаются перед ним и пользуются им для своих личных выгод. Вот ты поступаешь хорошо, что не знакомишься с ним, но зато это тебе не выгодно. Не поклонишься ему, тебе, вероятно, несдобровать».
Зато другой человек буквально не давал мне прохода своими просьбами познакомиться с Распутиным. Это был Георгий Петрович Сазонов, полуделец-полулитератор, то поклонявшийся Витте, то враждовавший с ним.
Этот господин, приютивший в ту пору у себя на квартире семейство Распутина и его самого, надоедал мне буквально каждую неделю своими советами познакомиться с «Григорием Ефимовичем» — который очень хочет повидаться со мной, говорил об этом не раз с ним и скорбит о том, что я уклоняюсь от этого, хотя для меня это было бы не только полезно, но даже просто необходимо, так как без этого мое влияние на дела никогда не будет прочно. Я решительно отказался от предложенного удовольствия, сказав ему совершенно определенно, что не ищу поддержки таким способом и не хочу, чтобы кто-либо имел право сказать, что я посажен Распутиным или держусь его милостью. Между прочим, Сазонов, в подтверждение силы и влияния Распутина, рассказал мне, что еще весною 1911 года, когда, по-видимому, Столыпин и не помышлял о расшатанности своего положения, хотя многие уже и тогда открыто говорили, что осенью его уволят, — он, Сазонов, вместе с Распутиным ездил в Нижний Новгород по указанию Царского Села (для меня было неясно, кто именно дал ему это поручение и не было ли это просто выдумано, чтобы придать себе значения), чтобы познакомиться с Хвостовым и сказать, «годится ли он в министры внутренних дел». По словам Сазонова, они были приняты в Нижнем «на славу», их кормили, поили и забавляли так, «что лучше невозможно», и после того, как они близко сошлись с Хвостовым, Распутин спросил его, согласен ли он быть министром внутренних дел, с тем, однако, чтобы на должность председателя Совета министров был снова назначен граф Витте и чтобы об этом просил сам Хвостов. Последний от такой комбинации будто бы отказался наотрез, сказав, что он с Витте вместе служить не может, и тогда, вернувшись в Петербург, Распутин сказал будто бы, что Хвостов «хорош, шустёр, но очень молод, пусть еще погодит». Через полгода тот же Хвостов в Киеве был предложен мне в министры внутренних дел. Точность всего сказанного остается на совести Сазонова.
Начало 1912 года соединено в моей памяти с целым рядом дорогих для меня впечатлений, связанных с днем празднования столетия Императорского Александровского лицея.
С первой минуты вступления моего тринадцатилетним мальчиком в стены лицея и за все 40 лет, которые прошли с выхода моего из лицея в декабре 1872 года, я никогда не порывал связи с ним, и не прошло, вероятно, ни одного года, чтобы я не присутствовал на его годовых праздниках, приуроченных ко дню его учреждения — 19 октября.
Этот день всегда был дорог мне по воспоминаниям той истинной связи дружбы и единения, которая всегда существовала среди лицеистов. Они праздновали этот день неизменным присутствием утром на торжественном богослужении в лицейской церкви, днем на традиционном завтраке в той самой столовой, в которой мы завтракали, обедали и пили утренний и вечерний чай в течение всех шести лет нашего воспитания, а вечером на курсовом обеде большею частью в хорошо известном всем петербуржцам ресторане Донона на Мойке.
Проходили годы, молодость сменялась зрелою порою, за нею незаметно подходила и пора, приближавшая к старости, а эта связь с лицеем не только не слабла, но как-то незаметно все больше и больше укреплялась, и мне пришлось все глубже и глубже входить в интересы лицея, отдавать ему все больше личного участия, а когда на мою долю выпало
