Прошел год. Я закончила повесть. Ира приехал ее забрать.
Июнь. Я жила на даче. Стояла на крыльце и смотрела, как Ира вошел в калитку. Идет по дорожке.
Он почти не изменился. Был худой и остался худым. Волосы поседели только на висках. Глаза не угасли. Те же маниакально горящие глаза. Двигался медленно. Мне стало его пронзительно жалко. Как неудавшегося сына.
На обед подавали пельмени. Домработница сама налепила из трех сортов мяса. Ира съел пять штук. Отодвинул тарелку.
– Почему ты не ешь? – спросила я.
– Я больше не могу.
– Как это?
– В желудок не помещается. У меня желудок усох.
– Почему?
– Потому что я мало ем.
– Ужас… Ты как блокадник.
Ира молчал. Думал о чем-то своем.
– Ты меня не кинешь? – спросил он. – Не отдашь рукопись другим?
– Я отдам ее в издательство.
– Ага. Выйдет книга. Ее прочитают и захотят сделать кино.
– Очень может быть, – согласилась я.
– Тогда ты скажешь: режиссер только Ираклий Мегвиноцехутесси.
– Я так не скажу.
– Почему?
– Я твою фамилию не смогу выговорить. Это не фамилия, а песня с припевом.
– Я ее сокращу наполовину.
– Договоримся так: я даю тебе права на год. Если за год у тебя ничего не получится…
– Почему не получится? Надо программировать победу. Все получится!
– Ты уже программировал выиграть миллион, – напомнила я.
– Да… – Ира покачал головой. – Сказал «варан». Вот дурак.
Мы вышли в сад. Сели на лавочку под жасминовым кустом. Домработница вынесла нам клюквенный морс.
– Как хорошо ты организовала свою жизнь, – вздохнул Ира. – А я… Моя жизнь – это знаешь что?
– Не знаю.
– Ведро жидкого говна.
– Да ладно…
– Именно так. Жидкое говно, и больше ничего. Ни жены, ни детей, ни фильмов.
– А почему ты не женился на Татьяне?
– Мама не дала. Скандалила: через мой труп. Я и так получил в результате ее труп, а Таню потерял.
– А ты женись на ней сейчас. Мама больше не мешает.
– Поздно. Надо было раньше. Я семь лет не делал ей предложения. Женщину это оскорбляет. Я все сделал для того, чтобы ее потерять.
– И все из-за квартиры… – озвучила я. – Как будто ее можно взять с собой на тот свет.
Ира поднялся.
За забором его ждала машина. В машине сидел человек. Значит, Ира приспособил кого-то из знакомых. Ему не отказали. Все-таки кинорежиссер.
Ира вытащил из кармана целлофановый пакет и положил туда рукопись. Это был его золотой ключик. Данным ключиком он намеревался открыть волшебную дверь, ведущую к деньгам и славе. Или хотя бы к чему-то одному.
Через месяц мне позвонил продюсер частной киностудии. Он представился и спросил:
– Вы давали рукопись Ираклию с длинной фамилией?
– Да, – сказала я. – А что?
– Дать рукопись этому человеку – все равно что выкинуть ее в окно.
– Почему?
– Да потому, что его все знают и дальше секретарши никто не пустит.
– Почему?
– Потому что он никакой режиссер и наглый тип. Он сказал, что владеет правами на вашу рукопись. Это так?
– В течение года, – подтвердила я.
– А вам сколько лет?
– Какое это имеет значение?
– Вы так легко раскидываетесь временем, год туда, год сюда… А жизнь идет, между прочим.
– А вам сколько лет?
– Пятьдесят, – ответил продюсер. – Мужчина в расцвете сил.
– Как Карлсон, который живет на крыше…
Год прошел быстро. Буквально проскочил.
В моей жизни мало что менялось. Дети росли – те же дети. Книги писались – те же книги, похожие одна на другую.
В сущности, что такое творчество? Отпечаток души. И отпечаток души, равно как и пальца, не меняется. Одно и то же направление линий.
Я могла бы ничего не делать. Но не могла.
Однажды вечером я встретила знакомого драматурга. Спросила:
– Ты что сейчас пишешь?
– Ничего.
– Как это? – не поняла я.
– Надоело.
– Как это? – поразилась я.
– Так. Талантам надоедает, а гениям нет.
Мне не надоело. Может быть, еще рано. Я еще не насытилась днями. Не постарела, короче. Возраст и старость – это не одно. Можно быть молодой и в девяносто лет. Все зависит от энергетического запаса. От внутренней батарейки, как в электронных часах. Моя батарейка еще чикала.
Ира навещал меня звонками. Руководил.
– Позвони Петросяну. Это продюсер.
– Зачем?
– Предложи себя и меня.
– Еще чего… Буду я навязываться, как проститутка на вокзале.
– А я, значит, могу…
– Это твое дело.
Я заканчивала разговор и ругала себя за свою мягкость. Не надо было отдавать ему рукопись. Я его пожалела, а себя подставила.
«Никаких жертв». Кто это сказал? Ира и сказал.
Через год я продала права Карлсону, который, как оказалось, жил не на крыше, а в собственном загородном коттедже. Он собирался сварганить сериал из двенадцати серий.
– А кто режиссер? – поинтересовалась я.
– Миша Колобков.
Я понятия не имела, кто это.
– А Ираклия нельзя? – поинтересовалась я для очистки совести.
– Нельзя.
– Почему?
– Потому что он старый и больной. Он не выдержит двенадцати серий.
Я знала: сериалы снимаются быстро. И еще я знала: продюсерское кино не может быть произведением искусства, потому что в основе – не качество, а прибыль.
Я и раньше не интересовалась результатом съемок, а теперь и подавно. У меня был свой виноградник и свое вино. Это мои книги. А у продюсеров – свой виноградник и свое вино. Каждый отвечает за себя. Или не отвечает.
Среди ночи раздался звонок.
Я боюсь ночных звонков. Значит, что-то случилось. Я испуганно сдернула трубку. В трубке слышался зуммер: з-з-з-з-з…
– Это ты? – догадалась я.
– З-з-з-з-звоню п-п-попрощаться.
– Ты уезжаешь? – спросила я.
– Можно сказать и так.
– Куда?
Ира молчал.
– Ты хочешь покончить с собой? – догадалась я.
– Д-д-да!
– Как?
– Ч-ч-что за идиотский вопрос? – обиделся Ира. – Я звоню попрощаться. И все.
Моя совесть забеспокоилась, стала ворочаться в груди.
– Я сделала все, что обещала, – напомнила я. – Я вошла в твое положение.
– Вошла и вышла, – упрекнул Ира.
– А что бы ты хотел?
Он хотел, чтобы я осталась с ним в его ведре с жидким говном.
Ира молчал.
Я, конечно, не верила, что он покончит с собой. Просто вымогает милосердие. Еще один «рак мозга». Но черт его знает. А вдруг…
– Я б-б-больше не могу так жить, – проговорил Ира.
– Продай квартиру! – закричала я. – Что ты вцепился в нее, как энцефалитный клещ? Продай! Она стоит бешеных денег. Купи себе другую квартиру в зеленом районе, рассчитайся с долгами и живи, как человек.
– Н-никогда! – отрубил Ира.
– Тогда поменяй работу. Что, обязательно быть кинорежиссером? А другие что, не живут? Иди вторым. Иди помощником.
– Н-никогда! – отрубил Ира.
– Лучше покончить с собой?
– Д-да! Лучше. Все или ничего.
Все или ничего – вот его жизненная установка. И никаких компромиссов. Хотя компромисс входит в жизненный процесс. И главный компромисс – это старость. Хочешь жить долго – ходи больным и некрасивым. И все с этим мирятся. И более того, изо всех сил длят свою старость. Только фанатик может прекратить жизнь во имя идеала. Но фанатизм в моем понимании – это заблуждение, переходящее в глупость.
– Ира, не будь дураком. Посмотри трезво.
Ира не отозвался. Молчал. Но молчание не было пустым. Он слушал.
– Сейчас уже не модно жить в центре, – продолжала я свою проповедь. – Все богатые люди живут за городом, на свежем воздухе. И режиссером быть не модно. Сегодня в моде политики и нефтяники, там, где больше платят. А режиссер – это наемный работник. Батрак.
– Ч-ч-что ты хочешь сказать?
– Жизнь изменилась, Ира. Пора и тебе меняться. Пора расставаться с ложными идеалами.
– Ложные или нет, но они мои.
– Ты как старый большевик, – сказала я.
Ира бросил трубку. Обиделся.
Я ждала, что он перезвонит.
Ждала неделю. Сама не звонила, боялась поставить его в неловкое положение. Обещал мне покончить с собой, но обещания не выполнил, и я его как бы уличила своим звонком. Либо выполнил, и тогда это на мне. Я была последней, за кого он уцепился. Но я выдернула свою руку.
Я не звонила. Предпочитала не знать.
Время шло.
До меня докатились слухи, что Ира заложил квартиру какому-то крупному банку. Пожизненно. Это значит, что после смерти Иры квартира перейдет в собственность банка. И это логично, ведь у Иры не было ни семьи, ни жены, ни детей, никаких близких родственников. Была только квартира. Эта квартира, как корабль, качала его по волнам и доставила из точки «А» в точку «Б». Все.
Нет. Не все. Слухи не подтвердились.
Ира не заложил квартиру, а продал. И не банку, а богатому итальянцу по имени Сильверио. У Сильверио в России был мебельный бизнес. Он поставлял кресла для Большого театра. Можно представить, сколько надо было выполнить кресел. Тысячу? Две? Но не в этом дело.
