в отчаянии попытался укусить эту руку, но сыровар сжал его рот и все лицо заскорузлыми железными пальцами. Беглец притих и захрипел.
Первым, запыхавшись, подоспел командир, а за ним несколько бойцов. Три пары рук легко, как мешок сена, подняли сухощавого незнакомца и поставили его на ноги. Сыровар, прерывисто дыша, всматривался в его лицо. Это был обыкновенный деревенский сторож в рваной коричневато-зеленоватой форме, с тонкой шеей и испитым лицом, лет около сорока. Маленькие его глазки затравленно перебегали с одного партизана на другого. Вид у него был жалкий: тощий, кожа да кости, с рыжеватыми жиденькими волосами, он казался растерянным и беспомощным.
— Ты зачем, паразит, стрелял? — сдавленным голосом спросил Стойчо и ткнул его кулаком в живот.
Сторож тоненько пискнул, как суслик, и сложился пополам. Командир брезгливо поморщился.
— Хватит! — сухо приказал он. — Выведите его на тропинку!
Вокруг Бородки, лежавшего навзничь, стояло несколько человек. Когда к ним присоединились партизаны, которые участвовали в поимке сторожа, Тимошкин, стоявший на коленях, поднялся с потемневшим лицом.
— Жив еще, — проговорил он глухо. — Дышит еще пока…
При слабом свете звезд видно было лицо раненого — мертвенно бледное, но красивое, чистое и спокойное. Пуля попала ему в череп, но, по-видимому, не задела мозга, и Бородка, казалось, спал — неподвижный, почти бездыханный, как-то странно успокоенный. Тимошкин снова склонил голову. Его круглое небритое лицо было взволновано, а в близоруких, воспаленных бессонницей глазах стояли слезы. Партизаны молчали. Закусив дрожащие губы, они тоже глотали слезы.
— Что за парень был! — с болью в голосе проговорил, наконец, командир. — Подумать только, что за парень!
— Нет надежды? — вздрогнул Волчан.
— Насколько я понимаю, очень маленькая, но, может, я ошибаюсь… Он нуждается в сложной операции — надо было бы удалить кости, которые давят ему на мозг.
Внезапно Тимошкин увидел убийцу и бессмысленно уставился на него покрасневшими глазами. Губы комиссара дрогнули — казалось, он хотел что-то сказать, но промолчал. И партизаны вокруг молчали. Сторож тоже посмотрел на раненого, но взгляд его абсолютно ничего не выражал — ни раскаяния, ни мысли.
— Зачем ты стрелял? — глухо, против воли, спросил его комиссар.
Сторож, не отвечая, потупил голову. Его худая шея напряглась.
— Говори! — с угрозой повторил Тимошкин.
Но сторож, как дикое бессловесное животное, попавшее в ловушку охотников, так и не раскрыл рта. Сыровар тихонько вздохнул:
— Он подумал, что нас только двое… Может, награду получить захотел… Или, чтоб его начальство похвалило…
— Делайте носилки! — приказал Волчан. — Выдерните две жерди из ограды и натяните между ними полотнище.
— Понесем? — с колебанием спросил Тимошкин.
— Понесем! — твердо ответил командир.
Наступило долгое молчание. Лицо Тимошкина выражало попеременно то решимость, то боль.
— Уберите это животное! — вскипел он вдруг и кивнул на сторожа. — Отведите его куда-нибудь…
Тимошкин снова склонился к раненому, взглянул в его безжизненное лицо.
— Если мы понесем его, — сказал он тихо, — то к утру не доберемся до гор… Он нас очень задержит… А застанет нас рассвет внизу, сами знаете, что это значит…
Словно лес загудел — зашумели, заговорили со всех сторон партизаны, страстно, настойчиво, убежденно.
— Товарищ комиссар… Товарищ комиссар… Давайте возьмем его с собой… Не бросать же, товарищ комиссар… Мы его понесем…
— Оставим лучше где-нибудь в селе… У надежного человека…
— Нет у нас здесь в округе своих людей… Оставим, а он потом испугается, что его выдадут властям… Лучше уж взять с собой…
Тимошкин, колеблясь, потупил голову: слова товарищей, их взгляды, казалось, обжигали ему лицо. А приказ? Но что это за приказ, если он теряет смысл?
— Товарищ комиссар, — сказал бай Атанас. — Давайте его возьмем…
— Ты так думаешь? — встрепенулся Тимошкин.
— Я так думаю, что лучше взять…
— А может, от нас только этого и ждут — чтобы мы распустили нюни?
— Товарищ комиссар, давайте возьмем! — стоял на своем бай Атанас. — И черт с ним, если придется умереть. Бывает ведь смерть, что стоит жизни.
Тимошкин поднял глаза на старика. Выражение его лица смягчилось.
— Берите! — сказал он звенящим голосом. — Мы его понесем!
Бойцы кинулись сооружать носилки. Забыв от возбуждения всякую осторожность, они выламывали из ограды жерди, разыскивали ремни и веревки, привязывали к жердям полотнище, спорили между собой. Наблюдавший за работой Волчан шикнул на них и подошел к Тимошкину. Сейчас, когда все уже было решено, он испытывал неудобство перед комиссаром.
— Что будем делать с этим… сторожем? — негромко спросил он. Тимошкин не сразу его понял.
— А ты что думаешь? — скривил он губы.
— Если оставить — эта мразь наведет на след…
— Тогда ясно! — насупился Тимошкин.
— Нам еще здорово повезло, что мы его все-таки поймали. А то через каких-нибудь полчаса за нами бы понеслись вдогонку!
И, взглянув на Тимошкина, добавил, чтобы доставить ему удовольствие:
— Это все твой старик… А я-то не хотел его брать, дурачина…
Комиссар не ответил. Помолчав, он спросил Волчана:
— А вдруг эти выстрелы слыхали? Не в такой уж мы безопасности…
— Нет, — покачал головой Волчан. — Село отсюда в трех километрах, а вокруг, по словам сторожа, ни души…
Оба снова погрузились в молчание — каждый думал об одном и том же, не смея произнести свои мысли вслух. Наконец, Тимошкин вздохнул и, почесав ладонью щеку, спросил:
— Кто ликвидирует сторожа?
— Я, — нахмурился командир. — Ничего не поделать…
— Может, найдутся добровольцы?
Волчан, кивнув, отошел к бойцам, сидевшим в тени высокого дерева. Он спросил — и не узнал своего голоса, твердого, командирского голоса, всегда вселявшего уверенность в бойцов. Он почувствовал в темноте, как ребята отвели глаза, смутились. Стоичко Васев, по прозвищу Ремешок, тихий, ничем не примечательный парень, которому однако безоговорочно доверяли все командиры, даже во время самых сложных операций, встал и подтянул солдатский ремень, отвисший под тяжестью гранат.
— Раз нужно, товарищ командир…
— Приходится, — пробурчал Волчан.
Стоичко наклонился, чтобы взять винтовку.
— Неохота руки марать, да что поделаешь? — сказал он и снова подтянул ремень.
Когда все было готово, колонна снова двинулась вперед. Во главе ее шел Чапай, немного знакомый с этими местами — он работал здесь на молотилке. Ему, конечно, далеко было до Бородки, знавшего местность как свои пять пальцев, но партизаны шагали медленней, и он успевал ориентироваться. Тимошкин, задумавшись, с грустным лицом, шел по обыкновению в середине цепочки. Кто-то, склонившись к нему, спросил:
— Выживет, товарищ комиссар?
Тимошкин, казалось, не слыхал вопроса и продолжал идти вперед. Невдалеке раздался выстрел, но никто не повернул головы, не нарушил дистанции. Сзади послышались быстрые шаги — Стоичко, задержавшийся из-за сторожа, торопился догнать товарищей. Только сейчас Тимошкин обернулся и встретился с горестным взглядом сыровара.
— По-моему, не выживет, — сказал он. — Может, и в сознание не придет…
— Ты… доктор?
— Что-то
