— Вечно он недовольный, хмурый! Это Буранбай его с толку сбивает.
— И правда, этот кураист портит наших парней.
— Дай ему волю, он и добродетельного юношу Кахыма собьет с праведного пути!
«Как бабы раскудахтались!» — поморщился Кахым и плотнее прикрыл дверь.
А Волконский с интересом рассматривал развешанное по стенам комнаты старинное оружие: здесь были лук и колчан с разноперыми стрелами, и сияющие сабли дамасской булатной стали, и неуклюжие тяжелые ружья, и кольчуга из медных колец, и кованый панцирь — изделие чуть ли не средневековых оружейников. Князю все было в новинку, в диковинку.
— А это что такое?
— Турхык, а в русском произношении бурдюк. С задних ног лошади сдирают кожу, шерсть опаливают, снизу, со дна пришивают еще кусок кожи, а горлышко затыкают пучком травы. Кумыс в бурдюке не портится даже в дальнем походе и становится еще слаще, ибо бултыхается от конского бега. Для путника или воина кумыс и услада, и пища.
Рядом висел кожаный сосуд побольше турхыка.
— А это хаба, — продолжал Кахым, — тоже для военных походов или торговых караванов. На привале подоили в нее кобылицу и тронулись в путь, молоко сболтается в хабе, — и кумыс готов.
— Все продумано и проверено вековым опытом, — похвалил князь.
Кахыму было приятно искреннее восхищение князя.
Прошли в соседнюю комнату.
Там сидела на нарах юная смуглолицая девушка лет пятнадцати-шестнадцати, которая при появлении Волконского вспыхнула, закрылась платком и убежала, шлепая босыми ногами по полу.
— Сестра?
— Мачеха. Молодая жена отца, — опустив глаза, сказал Кахым.
— Ребенок совсем! — возмутился Волконский.
Юноша пожал плечами в знак полнейшей беспомощности в этом деликатном деле.
— И все башкиры имеют по две жены?
— Богатые и четырех имеют. Они могут калым за невесту уплатить ее родителям. А бедняки и вовсе без жены маются.
— А велик ли калым?
— Смотря по невесте! Чем моложе и краше, тем дороже. Отец заплатил за нее тысячу рублей.
Волконский покачал головою.
Кахыму было неприятно откровенничать, но и скрывать это от князя он не хотел.
— Пойдемте, ваше сиятельство, вас ждут отец и аксакалы, — предложил он, указывая на открытые двери.
Пиршество в теплый денек было устроено во дворе, траву застелили паласами, а по ним разбросали подушки. Старики стояли в стороне и ждали особого приглашения.
— Вот сюда, ваше сиятельство, милости просим! — Ильмурза подвел Волконского к высоко взбитой подушке в пестрой наволочке. — Садитесь, ваше сиятельство!
Князь растерянно посмотрел на Кахыма, как бы ища помощи, но подчинился обычаю и опустился на подушку.
Тотчас аксакалы, толкаясь, оттирая друг друга, кинулись на палас, каждый норовил сесть поближе к знатному гостю.
— Садись рядом со мною, — попросил Сергей Кахыма.
Тот шагнул и словно наткнулся на забор или закрытую дверь — это он напоролся на осуждающий взгляд отца.
— Не по возрасту и не по сану! — строго, но еле слышно проговорил Ильмурза. — Сын, знай свое место.
Понурившись, Кахым побрел в конец праздничного табына.
— Что случилось? — не понял Волконский.
За сына ответил солидно Ильмурза:
— Молод еще, чтобы сидеть на почетном месте.
— Так ведь и я молодой, — сказал князь и хотел встать, но старшина взмахнул руками:
— Вы — наш долгожданный гость! Кунак!
— Кунак, кунак, — хором подтвердили аксакалы.
Князь безропотно остался восседать на пуховой подушке.
Рядом с ним справа занял место сам хозяин дома, слева мулла Асфандияр, возле которого пристроился мулла Карагош, молодой совсем, но уже осененный благодатью и потому заслуживающий особого почитания, затем расположились есаул, урядник, стражник, писарь и седобородые чванливые патриархи, а на самом краю табына — богатые крестьяне, с которыми Ильмурза был вынужден считаться, среди них затесался и Азамат.
Увидев его, Ильмурза остолбенел: «Ну и настырный!..» — но промолчал, чтобы не поднимать скандала. Кахым хотел было пристроиться там, на самом углу, но отец и это вольноуправство запретил:
— Ты — хозяин, а посему слуга моих гостей!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Молчание аксакалов означало, что они одобряют распоряжение Ильмурзы.
Кахым сперва взял у работника кумган с водою и обошел, начиная, естественно, с князя, всех гостей, поливая им на руки, а медный таз подставлял мальчик-служка. Чистые полотенца висели через плечи Кахыма и служки.
Свершив круг вокруг табына, Кахым передал заново наполненный водою работником кумган матери, низко ей поклонившись, и она принялась сама ополаскивать руки знатным женщинам, приглашенным в гости вместе с мужьями, но сидящим совершенно отдельно, в сторонке, перед скатертью, специально накрытой для женщин, — юноша не имел права к ним приблизиться.
Затем Кахым разложил на скатерти ножи, деревянные расписные ложки, солонки, чашки для бульона, для кумыса, — все гости, включая самого хозяина, хранили в это время церемонное молчание.
Летняя кухня под навесом на втором дворе — там на плите бурлили, клокотали, постреливали струйками пара котлы — казаны с мясом; разрумянившиеся от жара очага, от суеты молодухи, девушки, стряпухи встретили подошедшего Кахыма приветливо, с улыбочками, но с подковырками.
— Какое мясо варите? — деловито осведомился он.
Смешливая Танзиля сверкнула темными, словно крупные смородины, глазенками.
— Ах в городе забыл, каким мясом потчуют гостей в нашем ауле! Конское мясо варим, кайнеш, сладкое мясо молодой кобылицы, ни разу не просунувшей голову в хомут!
— Что ж, во всех котлах конина?
— Ах ты, оренбургский житель, брезгуешь кониной! — взвилась Танзиля. — Смотрите, девушки, отвык от конского мяса!
Со всех сторон посыпались на парня насмешки:
— Да он, наверняка, пристрастился к свинине!
— Приворожила марьюшка[17], того и гляди крестить, бедненького, поведет!
— И-иэх, джигит, отрекся от своей веры!
Кахым вспыхнул:
— Хватит балясничать, язычки чесать! Не о себе же пекусь — о князе. Русский гость конину не уважает.
— Так бы и сказал! — надула губки Танзиля. — А то расхаживает тут, принюхивается! Для сына губернатора барашка зарезали. Вот, в чугуне варится.
А молодухи и девушки насмешничали:
— Ах, какой у тебя, Танзиля, деверек серьезный! Ты еще вчера металась: кайнеш едет, ах кайнеш едет!.. А приехал и на тебя даже не взглянул.
— Да, милые, да, подруженьки, — притворно захныкала Танзиля. — Уф, ноет бедное мое сердечко — деверь, Кахым, после целого года разлуки не приветил меня нежным взглядом!
Раздался веселый дружный смех, но к очагу подошла старшая жена Ильмурзы Сажида, мать Кахыма, и все плутовки примолкли, словно воды в рот набрали.
«Вот трещотки!» — добродушно подумал Кахым.
Он взял деревянную чашу — табак с душистой бараниной и отнес, поставил перед князем:
— Милости прошу, Сергей Григорьевич!
Затем при помощи мальчика-служки разнес, расставил на скатерти деревянные блюда с кониной, ароматной, так и сочившейся янтарным жирком. При этом Кахым кланялся и учтиво просил гостей оказать честь его отцу — хозяину и отведать лакомого кушанья.
— Отец, ты сам разделишь мясо? — спросил он.
— Нет, поручаю тебе.
Опустившись на колени, по обычаю, возле князя, Кахым двумя деревянными ложками подхватил большой кусок баранины с костью и переложил на деревянное блюдо. Конину он брал прямо руками и раздавал гостям, неукоснительно соблюдая степень старшинства и звания.
Когда хозяин увидел, что гости щедро оделены мясом, то провел ладонями по бороде и произнес благоговейно:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Бисмиллахир-рахманир-рахим!
Все гости повторили мощным хором за хозяином дома и трапезы благодарственную молитву Всевышнему и потянулись к мясу.
Ильмурза засучил рукава до локтей, разорвал кусок конины, оглядел, выбрал пожирнее, посочнее и протянул за спиною князя мулле Асфандияру.
