Наполеона, моральным преимуществом, но оставалась и проблема, которой он не находил решения, – как оставить лежать на земле 11–12 тысяч раненых. Он отложил решение до завтра.
На следующий день, 26 октября, Наполеон, верхом с раннего утра, захотел еще раз разведать позицию русских. Они, казалось, отходили назад, вероятно, чтобы найти лучшую позицию и лучше защитить Калужскую дорогу. Все по-прежнему считали, как и накануне, что следует быстро отступать на Можайск. И Наполеон решился, наконец, на возвращение на Смоленскую дорогу, которого сначала не допускал, ибо оно слишком явно обнаруживало отступление. Так, не захотев сделать необходимое признание вовремя, приходилось делать его теперь, со всеми опасными последствиями, вытекавшими из потери времени.
Что бы об этом ни подумали, нужно было покориться и переходить на поперечную дорогу в Верею, которая за три дня привела бы в Можайск, на путь к которому в результате должны были потратить одиннадцать дней, хотя могли потратить только четыре. Наполеон отдал приказания о начале движения, к которому следовало приступать не откладывая. Гвардия со штаб-квартирой должны были возглавлять движение, за ними надлежало следовать Нею с остатками кавалерии. За ними следовали Евгений и Понятовский, а замыкал движение Даву, чей корпус, самый твердый из всех, был призван исполнить трудную и опасную роль арьергарда. Остатки кавалерии Груши, командование которой вновь принял этот доблестный генерал, несмотря на ранение, были приданы Даву для содействия выполнению его миссии.
Окончательное отступление началось 26 октября, и в течение всего дня Даву оставался на позиции, дабы защитить марш других корпусов. Начиная с этой минуты, в войсках стало распространяться уныние. До сих пор все думали, что совершают маневр, чтобы попасть в плодородный и более теплый край. Но теперь уже невозможно было строить иллюзии и не признавать жестокой истины. Происходило вынужденное отступление, по известной дороге, которая не обещала ничего нового и предполагала в перспективе нужду. Тем не менее неприятеля не опасались, и если чего и желали, так это встретиться с ним и отомстить за неприятные решения, которые пришлось принять.
На следующий день все двигались от Малоярославца на Верею: гвардия впереди, Мюрат и Ней за гвардией, за ними Евгений, а Даву позади, защищая всех. Именно арьергарду предстояло столкнуться с основными трудностями и подвергнуться наибольшим опасностям. Он и испытывал их в течение всех трех дней марша из Малоярославца в Можайск через Верею. Войска каждого корпуса опережали свои обозы, дабы прибыть к месту ночевки как можно раньше, и совсем не беспокоились о хвосте обозов, тащившемся за ними. Иметь с ними дело приходилось арьергарду, потому что, прикрывая марш, он был вынужден останавливаться во всех проходах, чинить мосты, которые не выдерживали тяжелых грузов, оставаться на позиции под беспокоящим артиллерийским огнем, отражая набеги казаков. Для помощи пехоте в этой труднейшей службе нужна была многочисленная и хорошо снаряженная кавалерия. Но кавалерия Груши, весь день охранявшая тылы и крылья, а вечером вынужденная далеко уходить в поисках фуража, была уже так переутомлена на третьем марше, что Даву отправил ее в головную часть корпуса и решил нести арьергардную службу с одной только пехотой.
Бесстрашный и заботливый маршал не покидал своих войск ни на минуту, следя за всем лично, руководя починкой мостов, расчисткой проходов, уничтожением обозов, которые невозможно было провезти, взрыванием оставшихся без упряжек фургонов с боеприпасами. Уже слышался зловещий грохот взрывов, возвещавших о недостатке транспортных средств, и виднелись на дорогах оставленные повозки, которыми не захотели пожертвовать при уходе из Москвы и которые приходилось бросать теперь. Приходилось идти на жертву еще более мучительную – жертвовать ранеными, и, к сожалению, эта жертва приносилась снова и снова на каждом шагу. Раненых в Малоярославце кое-как собрали и заставили все обозные повозки принять их, не исключая и кареты Главного штаба, и Даву объявил, что будет сжигать все повозки, которые не сохранят вверенный им ценный груз. Так на первое время добились перевозки раненых, но доблестных солдат арьергарда, прикрывавших армию своей преданностью, подбирать было уже некому. Даву укладывал на лафетах пушек всех, кого успевал подобрать, но на каждом шагу был вынужден оставлять тех, кого не успевали поднять и не имели средств перевезти. Он сообщал о своих затруднениях в Главный штаб, но штаб двигался во главе армии и не беспокоился о том, что происходит в ее хвосте. Наполеон издавна привык доверяться своим соратникам в деталях исполнения и не имел сейчас нужды распоряжаться о каких-либо маневрах, а потому ему приходилось лишь уныло передвигаться со скоростью пехоты, и он чувствовал себя глубоко униженным неприкрытым отступлением. Он начал запираться в штабе и, не желая ни за чем следить лично, только порицал маршала, командовавшего арьергардом, который, как он говорил, слишком методичен и слишком медленно двигается. В довершение несчастья, в раздражении на русских Наполеон приказал сжигать все деревни, через которые проходил. Эту заботу следовало предоставить арьергарду, который поджигал бы деревни, когда из них уже нельзя было извлечь никакой пользы, но поскольку все испытывали от поджогов жестокое удовольствие, 1-й корпус чаще всего находил деревни, где мог бы раздобыть кров и продовольствие, уже горящими.
Так прошли три мучительных дня перехода в Можайск. Несмотря на первые тяготы отступления, которые почти исключительно стали уделом 1-го корпуса, уверенность еще не покидала сердца. Из Можайска предстояло совершить семь-восемь переходов до Смоленска; хотя ночи были уже холодны, днем продолжало светить солнце, и армия сохраняла надежду после недолгих страданий обрести в Смоленске покой, изобилие и теплые зимние квартиры.
Маршал Мортье присоединился к армии в Верее. Взорвав Кремль в ночь на 24 октября[19], он вышел из Москвы со всеми ранеными и больными, каких смог увезти, с 4 тысячами гвардейцев, 4 тысячами спешенных кавалеристов и 2 тысячами артиллеристов, конных кавалеристов и инженеров, составлявших его гарнизон.
Прибыв к Можайску, армия встала биваком на поле Бородинской битвы, испытав при виде его самые тягостные впечатления. В населенной местности поле битвы вскоре освобождается от печальных останков, которыми оно обыкновенно покрыто, но поскольку несчастный Можайск был сожжен, жители его разбежались и все окрестные деревни постигла та же участь, некому было похоронить пятьдесят тысяч трупов, устилавших землю. Сломанные повозки, разбитые пушки, шлемы, кирасы, разбросанные там и тут ружья и обглоданные животными трупы громоздились на земле, представляя ужасающую картину. Всякий раз, когда приближались к местам особенно больших скоплений жертв, в воздух взмывали тучи хищных птиц, испускавших зловещие крики и затмевавших небо жуткими стаями. Начавшиеся ночные заморозки приостановили разложение трупов, но ничуть не уменьшили их ужасный вид. Размышления, на которые наводила подобная картина,
