были глубоко мучительны.
Сколько жертв, и ради чего? Мы дошли от Вильны до Витебска, от Витебска до Смоленска в надежде на решающее сражение; гнались за этим сражением до Вязьмы, потом до Гжати; мы нашли его, наконец, в Бородино, и оно оказалось жестоким, кровопролитным; мы пошли в Москву в надежде пожать его плоды и нашли там только огромный пожар! Мы уходим оттуда, не принудив неприятеля сдаться и без средств существования на время возвращения; мы возвращаемся туда, откуда пришли, нас стало вполовину меньше, мы продолжаем каждый день устилать землю павшими, с уверенностью в мучительной зимовке в Польше и с весьма отдаленными перспективами мира, ибо мир, очевидно, не может стать ценой вынужденного отступления. И это единственный результат того, что мы засыпали землю пятьюдесятью тысячами трупов!
Эти прискорбные размышления одолевали всех, ибо во французской армии солдаты соображают так же быстро и нередко так же хорошо, как генералы. Наполеон не хотел, чтобы солдаты предавались размышлениям на эту печальную тему, и приказал, чтобы каждый корпус проводил на Бородинском поле только одну ночь. Там к французам присоединились вестфальцы под началом несчастного генерала Жюно, по-прежнему страдавшего от ранения, еще более страдавшего от просчетов, допущенных в кампании, и сохранившего не более трех тысяч человек.
Арьергард маршала Даву покинул это страшное место утром 31 октября и заночевал на полпути к небольшому городку Гжать. Ночь выдалась из самых холодных, и с этой поры начались страдания людей от низкой температуры. Французов продолжали преследовать неприятельская регулярная кавалерия, конная артиллерия и множество казаков под предводительством атамана Платова, но главной армии видно не было. Генерал Кутузов считал, что не стоит труда, подвергая себя риску кровопролитных столкновений, гнаться за армией, которую вскоре сдадут ему почти уничтоженной зимние холода, усталость и голод; что если атаковать ее, пока она еще сохранила силу, она может развернуться, как загнанный охотниками кабан, и нанести смертельные удары смельчакам, решившимся подойти к ней слишком близко. Кутузов скромно предпочитал быть обязанным спасением родины времени и настойчивости, нежели славной, но ненадежной победе, и этим заслужил признательность нации и похвалы потомков. Через день после боя в Малоярославце, в то время как Наполеон отходил на Можайск, Кутузов отошел на Калугу, к селу Кондырево, под предлогом прикрытия дороги на Медынь (которую он куда надежнее прикрыл бы, оставшись в Малоярославце), но на самом деле, чтобы избежать сражения, от которого не без оснований хотел воздержаться.
Узнав вскоре, что Наполеон добрался до Можайска, он последовал за ним, полагая, что тот направится не на разоренную Смоленскую дорогу, а на проложенную севернее дорогу на Витебск через Воскресенск, Волоколамск и Белое. Так он дошел за французской армией почти до Можайска, так же, как она, сделав обход через Верею. Обнаружив свое заблуждение, он повернул обратно и вернулся на проходившую сбоку от Смоленской дорогу на Медынь и Юхнов (именно ее напрасно предлагал Даву). Следуя этой дорогой, Кутузов намеревался фланкировать движение французской армии, беспокоить ее по пути и, возможно, обойти перед каким-нибудь трудным проходом, где получится ее остановить. Он продолжал движение в принятом порядке, приставив к тылам неприятеля сильное кавалерийское подразделение с конной артиллерией, а сам с основными силами держался на фланге.
Переночевав между Бородиным и Гжатью, Даву, по-прежнему в арьергарде, направился на следующую ночевку в Гжать. С каждым днем отступление делалось всё труднее, ибо с каждым днем становилось всё холоднее, а неприятель напирал всё сильнее. От кавалерии Груши не осталось ничего, так что пехота была обречена самостоятельно нести арьергардную службу и одновременно исполнять роли всех родов войск. Ей приходилось часто противостоять неприятельской конной артиллерии, поскольку наша, запряженная изнуренными лошадьми, стала почти неспособна передвигаться. Славные пехотинцы Даву поспевали всюду: они останавливали штыками неприятельскую кавалерию, обрушивались на его артиллерию и захватывали ее, хоть и приходилось затем бросать ее на дороге, но пехотинцы были довольны, что избавились от нее хоть на несколько часов. Постепенно нам приходилось избавляться и от нашей собственной артиллерии. Когда требовалось выбирать между орудиями и фургонами с боеприпасами, лучше было бы, разумеется, бросать орудия, поскольку пушек у нас было в два-три раза больше, чем мы смогли бы вскоре везти и обслуживать, а боеприпасы всегда могли пригодиться. Но орудия становились трофеями, достававшимися неприятелю, и гордость, задержавшая нас так надолго в Москве, заставляла сохранять пушки и уничтожать фургоны в случае недостатка упряжек. Даву сначала противился этому приказанию, но пришлось подчиниться, и по нескольку раз в день зловещие взрывы извещали армию о ее растущей нужде.
Другой причиной скорби, беспрестанно повторявшейся, было оставление раненых. С нарастанием тревоги усиливался и эгоизм, и презренные возчики, которым доверили раненых, под покровом ночи выбрасывали их на дороги, где арьергард находил их уже мертвыми или умирающими. Это зрелище приводило в отчаяние солдат, верных своим знаменам. Виновных строго наказывали, когда могли, но обнаруживать их в нараставшей сумятице было трудно. В Малоярославце Наполеон приказал пронумеровать повозки с ранеными; но надзор, который предполагала эта мера, после двух маршей стал невозможен, и брошенные раненые встречались на каждом шагу. Это зрелище не приводило в смятение старых солдат маршала Даву, привычных к строгой дисциплине 1-го корпуса, но другие, не воодушевленные подобным духом, приходили к мысли, что преданность – это обман, и покидали ряды. Хвост армии, состоявший из безоружных спешенных конников и уставших, деморализованных и больных солдат, постоянно удлинялся. Иллирийские, голландские, ганзейские и испанские союзники, принадлежавшие 1-му корпусу, укрывались там от любого рода обязанностей, и их примеру следовали молодые французские солдаты и бывшие уклонявшиеся от призыва. Ряды покидали под предлогом поисков продовольствия, бросали ружья, а потом прятались в безликой толпе, кое-как перебивавшейся в хвосте армии. Солдаты арьергарда, которым приходилось ждать эту толпу в трудных проходах и на ночных биваках, с гневом и скорбью смотрели, как она с каждым днем становится всё больше: она усиливала их трудности и становилась прибежищем для всех, кто не хотел трудиться ради общего спасения. Из 28 тысяч пехотинцев, составлявших численность 1-го корпуса по выходе из Москвы, он после одиннадцати дней марша сохранил не более 20 тысяч. Наказывать тех, кто покидал ряды, было очень трудно уже по выходе из Москвы, а вскоре стало и невозможно.
Первого ноября, покидая Гжать, Даву знал, что в деревне Царево-Займище встретится трудный проход, где следует ожидать больших заторов. Нужно было перейти через небольшую заболоченную речку, окруженную с обеих сторон топким участком, по которому можно было пройти только по узкой гати. В предвидении этой трудности Даву заклинал Евгения ускорить шаг, пообещав, что
