свою силу русской армии, чтобы она воздержалась от всяких серьезных нападений, и к тому же важно было перейти через Вязьму, пока не наступила темнота. В то время как генерал Бруссье отступал на городок, пользуясь тем, что располагался к нему ближе всего, пять дивизий Даву продефилировали перед неприятелем: каждая линия производила ружейный огонь, а затем сворачивалась и отходила в промежутки следующей линии, которая в свою очередь открывала огонь, чтобы защитить движение отступавших колонн. Генерал Моран остался последним в боевых порядках, чтобы прикрыть отступление всех остальных. Наконец и он свернул свои линии, и, поскольку на него с силой напирали, 57-й остановился, повернулся кругом, двинулся на русских, опустив штыки, оттеснил их, а затем вернулся на дорогу к Вязьме.
К несчастью, стало темно; часть города, располагавшаяся за рекой и обнажившаяся в результате отступления Нея, была внезапно захвачена неприятелем. Мы на него напоролись, и, чтобы прорваться, пришлось вести самый ожесточенный бой. В сумятице мы потеряли два орудия. Поскольку через Вязьму было только два моста, один в городе, другой снаружи, скопление войск, темнота и артиллерийский огонь привели к некоторому беспорядку. Доблестный 57-й повторными атаками сдержал русских и прикрыл переход через реку.
Этот бой обошелся французской армии в 1500–1800 самых лучших солдат. Поскольку ее артиллерия била более метко, неприятель понес потери по меньшей мере вдвое большие; но его раненые не были потеряны, тогда как французам не удалось спасти ни одного из своих раненых. Абсолютное отсутствие ухода, начавшиеся холода и, главное, жестокость крестьян обрекали на смерть всех, кто оставался на дороге.
В Вязьме не нашлось никаких средств существования. Гвардия и прошедшие через город корпуса смели всё, а московского продовольствия больше не осталось. Холодной темной ночью бросились в лес, зажгли большие костры и пожарили на них конины. Солдаты Евгения и Даву, особенно последние, бывшие на ногах уже три дня, легли прямо у бивачных костров и погрузились в глубокий сон. Было 3 ноября; они прикрывали отступление уже две недели, потеряв больше половины своего состава. Наполеон решил предоставить солдатам отдых и заменил их в арьергарде Неем. Впрочем, это была с его стороны не милость, а несправедливость: Наполеон жаловался на то, что они двигаются слишком медленно. Живя среди гвардии в голове армии, поглощавшей те немногие припасы, какие еще можно было найти на дорогах, и оставлявшей павших лошадей тем, кто шел за ними, он не видел собственно отступления и не хотел ничего видеть, ибо ему пришлось бы смотреть на ужасные последствия своих ошибок. Он предпочитал их отрицать и, находясь в двух маршах от арьергарда и не замечая его затруднений, продолжал на него жаловаться, вместо того чтобы отправиться руководить им.
После Малоярославца Наполеон не беседовал с Даву. Увидевшись с ним вновь, он имел со своим маршалом самое бурное объяснение. Даву, хоть и приученный к повиновению того времени, обладал гордостью, которую не могла сломить никакая власть. Он с горечью защищал честь 1-го корпуса. Такие офицеры, как генералы Компан, Моран и Жерар, всегда на коне, пусть и раненые, не заслужили ни одного упрека. Даву защищал не себя, он защищал своих славных генералов, которым был обязан всем. Наполеон умолк, но до самого дня своего отъезда из армии не обратился более к Даву ни с одним словом, что, впрочем, для последнего не было наказанием. Тем не менее знаменитый полководец был принесен в жертву в России так же, как Массена в Португалии. Принялись повторять, вслед за Наполеоном, что во время отступления он вел себя недостойно своего великого характера. Это было так же верно, как то, что Массена стал причиной невзгод армии на Иберийском полуострове.
Пятого ноября Наполеон прибыл в Дорогобуж. Евгений прибыл туда 6 ноября, остальные корпуса – 7-го и 8-го. До сих пор холод был колючим, неприятным, но еще не смертельным. И вдруг днем 9-го небо покрылось темными тучами, и потоки снега, разносимые бурным ветром, начали падать на землю. Будучи сытыми, солдаты перенесли бы холод, упавший пока только до 9-10 градусов по Реомюру; но поскольку они питались разведенной в воде мукой и жаренной на костре кониной и спали на земле без палаток и укрытий, то холода, даже менее суровые, нежели те, что они переносили некогда в Германии и Польше, стали для них жестоким испытанием. Этот первый снег, выпавший после того, как они миновали Дорогобуж, необычайно усилил всеобщее бедственное положение. Чувство долга начинало оставлять всех. Раненых бросали, а солдаты-союзники, обязанные конвоировать русских пленных, избавились от них, прострелив им головы из ружей. Те, кого поражала зараза эгоизма, столь вездесущая и, к сожалению, столь ярко проявляющаяся во время великих бедствий, думая только о себе, оставляли ряды, уходя на поиски продовольствия, и пополняли блуждавшую и безоружную толпу, которая по выходе из Дорогобужа насчитывала уже около 30 тысяч человек, включая московских беженцев и возчиков обозов. Более 10 тысяч солдат уже погибли на дорогах, под знаменами было от силы 50 тысяч, вся кавалерия, кроме гвардейской, лишилась лошадей. Однако до Смоленска оставалось уже не более трех маршей, и все надеялись, добравшись туда, обрести продовольствие, одежду, прибежище и подкрепления. Эта надежда поддерживала сердца солдат. Считали лье, часы.
Но в Дорогобуже Наполеона настигли самые неприятные известия: новости о военных операциях на крыльях и странные сообщения из Франции, где правительство подверглось дерзкому покушению, ибо, как говорят обычно, беда не приходит одна.
На обоих крыльях армии планы неприятеля полностью раскрылись. Адмирал Чичагов, присоединив Тормасова с 30 тысячами и приняв на себя командование объединенной армией, в сентябре предпринял наступление на князя Шварценберга и генерала Ренье. Русский генерал оттеснил обоих генералов-союзников с линии Стыри на линию Буга. Те, располагая на двоих лишь 35 тысячами человек – 25 тысячами австрийцев и 10 тысячами саксонцев, – сочли невозможным давать сражение, неудача в котором могла обнажить правый фланг французской армии. Потому они отошли к Бресту и спрятались в своем обычном убежище, за Пинскими болотами.
Узнав, что давно обещанное подкрепление в 6 тысяч человек наконец на подходе, Шварценберг оставил Ренье за Пинскими болотами и пошел на соединение с подкреплением, которое выдвигалось через Замость. Присоединив его, он вернулся через Брест к Ренье, который, в свою очередь, ожидал прибытия французской дивизии в 12–15 тысяч человек, дивизии Дюрютта из корпуса Ожеро. Князь Шварценберг, получивший 5–6 тысяч человек подкрепления, и генерал Ренье, ожидавший прибытия 12–15 тысяч, оказывались во главе 50 с лишним тысяч человек и в состоянии были сопротивляться 60 тысячам Чичагова. Но пока они тратили время на
