есть, к самой жизни, в которой она осталась, но из которой уехал он.
Подождав, пока покупательница удалится, Роман подходит и останавливается перед низким
прилавком, положив на него руки. Голубика сначала смотрит на эти руки и вдруг замирает. Потом
её взгляд медленно поднимается вверх.
– Привет, – просто, как знакомому или частому посетителю магазина, говорит она, невольно
улыбнувшись, – когда приехал?
– Вчера.
– Ну-ну…
– Я заходил сегодня… – бормочет Роман, не понимая, как назвать теперь место, куда он
заходил. – Хочу на ребятишек посмотреть.
– Ну что ж… – произносит она, равнодушно пожав плечами. – Сегодня я работаю до четырёх. К
этому времени и подходи сюда…
– Хорошо. Ну, а ты-то как живёшь?
– Ты извини… Только не сейчас… В четыре часа …
Коротая время, Роман идёт в кинотеатр, смотрит какой-то детектив про доблестную советскую
милицию, о том, как ловко расправилась она с преступниками: кто-то убит, кто-то отправлен за
решётку. Потом заходит в магазин, хочет купить игрушечные автоматы, но после фильма про
милицию решает, что грузовики лучше: один – большой, другой – поменьше. И это всё – денег
больше нет. Зато есть время. Бесцельно бредя по улице с коробками под мышкой и будто снова
напитываясь городской жизнью, он останавливается в одном месте на тротуаре, пропуская
траурную процессию, выходящую из двора на улицу. Принято, что покойников обычно уже у
крыльца загружают в катафалк, а здесь вся процессия выходит на центральную улицу. И люди в
процессии какие-то особенные. В основном – мужики, причём явно такие, на которых лежит печать
зоны, печать слишком правильного тюремного питания. Это и сухощавые лица, и наколки на
пальцах (у некоторых вообще все кисти синие), фиксатые рты, жаргонные словечки. Прохожие
невольно подаются от них в сторону. Про эти похороны знают многие и с удовольствием, но
шёпотом рассказывают. Хоронят бывшего, в общем-то, простого заключённого, в прошлом вора.
Выйдя недавно из тюрьмы, он никак не мог устроиться на работу. На работе требуют прописку, а
для прописки нужно, чтобы он где-нибудь работал. С месяц походив по этому кругу, он снова пошёл
на воровство. В этот раз своровав у соседа канистру с бензином. Потом вышел с ней на площадь к
памятнику Ленину, облил себя и чиркнул спичкой. Его успели затушить прохожие, но ожоги
оказались более семидесяти процентов. До больницы пострадавшего не довезли. Помня широкую
241
тёмную реку таких людей на зоне в Выберино, можно удивиться, что в этой процессии их не так и
много. Хотя, конечно же, об этом случае знают все бывшие зэки города. Да только, видно, не
особенно уважают погибшего: надо ж, чего удумал – на работу устроиться. Ну, не пускают тебя в
эту жизнь, так и не суйся, не унижайся.
Как-то странно смотреть на эти похороны почти сразу после боевого, бравого фильма про
милицию. У этой жизни там много пластов, но почему-то они не сходятся… Только об этом ли
думать тебе сейчас? У самого-то что, всё сходится?
В назначенное время он встречает Голубику на крыльце магазина, и они идут домой. В
прихожей Роман помимо воли цепко всматривается в каждый предмет. Всюду, как обычно, чисто
прибрано, свежо, но – увы – никаких мужских туфель или плаща на вешалке… Всё новое, что тут
есть, – детское. У Ирэн ничего нового не прибавилось, да и с каких денег? С зарплаты продавца?
Дети в садике. Точнее, Серёжка в садике, а Юрка в яслях, но садик и ясли рядом. Идти за ними
ещё рано. Роман садится в кресло, Голубика на диван, который служил им когда-то и кроватью.
– Замуж-то ещё не вышла? – спрашивает Роман, стараясь выглядеть раскованным и
непринуждённым.
– Пока нет.
– Пока? Значит, варианты всё же есть?
– Это значит – пока никаких.
– Что же, у тебя вообще никого нет?
– Никого.
– А что так?
– Да перегорела я, что ли… Просто не надо, и всё. Конечно, у меня, как у женщины, есть
определённые потребности, но они так далеко, что их можно не принимать в расчёт. Мучит разве
что ощущение, что время моё уходит. Но это так, больше от ума. У меня ведь дети, и, значит, моё
время уходит не совсем бесследно. А потребности… Наверное, они у меня от природы не слишком
велики. Бывает, пристают, конечно, разные… Отшиваю, да и всё. Тебя вот всё жду…
Последняя фраза буквально мнёт Романа. Он, кажется, ещё глубже проваливается в диван, не
зная, что ответить. Нет, не верит он ей. Она, как и раньше, посмеивается над ним, потому что
никогда не любила. Лучше сделать вид, будто её последняя фраза не услышана. Пусть всё
остаётся, как есть. Хорошо, что всё у них нормально. Удивительно быть в гостях у прошлой жизни.
Оказывается, можно продолжать иметь и всё, что уже было: эту квартиру, тот же хвойных
«лесниковский» запах в ней, ту же мягкую мебель. Ведь, по сути-то, эта жизнь не так уж и далека
от него: выкраиваешь два свободных дня, покупаешь билет и приезжаешь. Это можно делать
сколько угодно. Хотя, конечно, как можно иметь это, если ты уже имеешь всё другое?
– А ты похудел, – замечает Голубика, тоже с любопытством рассматривая его.
– А-а! Что говорить обо мне! – отмахивается Роман и спрашивает её о том, о чём уже
спрашивал, другими словами: Ты-то как?
– Да всяко-разно… – повторяет свой ответ и она.
Разговор становится пустым. Они слишком отстранены друг от друга, чтобы беседовать о чём-
то общем. Вот если бы они почувствовали возвращение к прошлому, то, наверное, просто
захлебнулись бы словами. Роман невольно ловит себя на сильнейшей, так никуда и не
исчезнувшей тяге к ней. Лицо Голубики, знакомое до мельчайших черточек, и сейчас кажется
постоянным, родным. Нину он так часто уверял, что настоящего чувства к Ирэн не осталось, что
убедил и себя. Но, оказывается, врал. И Смугляне, и себе.
– А ведь мне приятно видеть тебя, – признаётся он, – всё нехорошее уже как-то стёрлось. А
тебе?
Спрашивает, не понимая себя – ведь только что специально замял её фразу, так похожую и на
признание, и на издёвку, а теперь сам провоцирует на нечто подобное. Зачем?
– Приятно ли мне видеть тебя? Да так себе, – отвечает Голубика с иронией, которая прежде
нравилась ему, да только теперь в этой иронии слышится постоянная, устоявшаяся обида. – Ты-то
счастлив?
– Да вроде ничего…
– Не разбежался ещё со своей татаркой?
– Ну зачем ты так? Нет, не разбежался… Как Тамара Максимовна? Как Иван Степанович?
Пишет свои книги?
– Да можно сказать, не
