радиус огиба, забывает об
этом в первый же день, так что Роман вполне законно получает ту полную ставку, в борьбе за
которую спёкся его предшественник. Но лучше бы уж эту сигнализацию сделали, потому что
теперь, хошь не хошь, а ночами приходится делать обход. Ружье-одностволка, переданное
прежним сторожем, без ремня, грязное и ржавое. Впервые взяв это оружие, Роман даже с каким-то
невольным волнением вспоминает, как ловко стрелял он на заставе из автомата Калашникова, как
возбуждающе-горько пахло после этого порохом и раскалённым металлом ствола, как будто это
был запах самого горящего холестерина. Однако от «оружия», полученного в магазине, воняет
лишь мышами и по стойкости этот запах таков, что французские духи и рядом не ночевали.
Поговорка, что один раз в год и палка стреляет, пожалуй, более всего относится к палке, чем к
этому целомудренному, ни разу в жизни не выстрелившему ружьецу. Патроны к нему, конечно же,
не полагаются, ствол заткнут «противопыльной» кумачовой тряпичкой. Вынув её, Роман
поозирался, куда бы выкинуть эту затычку, да в ствол же и засунул – ночью всё равно её там не
видно, а какой вор рискнёт проверять, что в стволе ружья? Кроме того, Роман никак не может
собраться привязать к своему оружию хоть какую-нибудь бельевую верёвку вместо ремня.
Вспоминает о ней ночью, когда требуется идти, откладывает на день, а днём забывает. Но с
ружьем выходить куда веселее. Удобная дубина на плече ещё ни одному сторожу не помешала.
Конечно, вставать ночью, повкалывав весь день, не очень-то хочется, а что делать? Роман
использует и это время. Он берёт за правило просматривать перед сном схему античных богов и
героев, нарисованную на обратной стороне политического плаката, а потом, когда, поднявшись по
будильнику, выходит к магазину, то старается вспомнить что-нибудь из своего оригинального
конспекта. На звёзды и созвездия он смотрит теперь как на гигантскую иллюстрацию той
литературы, которой страстно увлечён.
«А ведь наши античные предки, конечно же, считали звёзды более близкими, чем они есть на
самом деле», – думает он, выходя на крыльцо. О миллионах лет, за которые звёздный свет
достигает Землю они, разумеется, не знали. Очевидно, представление предков о безграничности
было таково, что «их» звёзды оказались бы звёздами лишь на потолке какого-нибудь современного
планетария. Кто из древних видел уже «наше», сверхвысокое небо? Может быть, Вергилий,
продемонстрировав это такой пронзительной строчкой, как «студёные звёзды Медведиц»?
Безграничность пространства в этих словах неизмерима. Но то Вергилий… «Общее» же, народное
мировоззрение было куда «камерней» нашего.
Остановившись со своим ружьецом на плече, Роман смотрит в небо, именно ночью свободное
от туч, и никак не может смириться с обыденностью вечности, в которой время не измеряется
вообще. Здесь – мгновения, часы, дни и годы, там – безбрежность времени и пространства.
236
Ржавое ружьё и объект, именуемый магазином промышленных товаров, который он вроде как
охраняет, и – вечное небо над головой. Сколько человеческих взглядов было уже устремлено в
небо. Звёздное небо – вот самое постоянное из всего, что соединяет нас с людьми, умершими за
тысячелетия истории. Безграничное пространство похоже на небытие. На то самое небытие,
которое тоже объединяет нас всех.
…В небытии пребывать суждено одинаково долго
Тем, кто конец положил своей жизни сегодня, и также
Тем, кто скончался уже на месяцы раньше и годы…
«Но ведь, – додумывает за Лукреция Роман Мерцалов, – достаточно долго суждено там
пребывать и тем, кто скончается позже, то есть, в частности, и мне».
Странно, что чёрная безысходность небытия в этом размышлении не пугает. Смерть обычно
представляется как большое одиночество (об это же говорил и Серёга), и человеку как существу
социальному она, наверное, этим-то и страшна сильней всего. Но если в небытии уже столько
народу, если быть там со всеми вместе, то не страшноо и небытие.
И ещё одно интересное рассуждение о созвездиях. В античности их, конечно же, знали лучше.
Ведь мифы хранились тогда не в книгах, а в умах и мировоззрениях. Для древних небо было
расписано в первую очередь созвездиями-знакомцами: Персей, Орион, Медведицы. За каждым
небесным «персонажем» – определённая история, почти реальная для всякого античного
человека. Небо надёжно подтверждает все их представления об истории, об их собственном
происхождении. Вон на небе созвездие Ориона, беотийского великана, сына Посейдона, которого
ослепил царь Хиоса Энопион, но которому Гелиос возвратил зрение. А вон созвездие Северной
Короны. Этот венец в качестве свадебного подарка был подарен Гефестом Ариадне, дочери
критского царя Миноса, когда она стала супругой Вакха-Диониса. Всё в этих историях увязано, всё
понятно. Это сейчас мы задаёмся вопросом: существует ли любовь? А в античности её
существование считалось бесспорным. Причиной любви был Амур, он же Эрот, он же Купидон,
который прилетал и поражал своей золотой стрелой не что-нибудь, а само сердце. Вот и всё. Вот и
вся причина! И не надо ни о чём рассуждать…
Эх, сердце, сердце… Но как обстояло у них дело с душой?
Роман представляет Человечество как одного большого Человека, который живёт неизмеримо
долго. У этого Человека так же, как и у всякого просто человека есть Разум и Душа. И, конечно же,
и то и другое у этого Человека постоянно изменяется. Только у обычного человека эти изменения
происходят в течение его короткой жизни, а у большого на это уходят сотни и тысячи лет. И точно
так же, как всякий маленький человек руководствуется в своей жизни тем, что подсказывают ему
Разум и Душа, так и большой Человек развивается, подчиняясь своему большому Разуму и
большой, можно сказать, общечеловеческой Душе. Так что, всё развитие общества на самом-то
деле зависит от роста большого Разума и большой Души, а не от экономических, социальных и
прочих составляющих, о чём постоянно талдычил на пустынной заставе майор-замполит.
Ну, с Разумом или с познанием мира у Человека всё более или менее понятно. Если, например,
мир античных людей объяснялся мифами, которые были для них доказательней всякой истины, то
любой возникающий пробел познания тут же латался новым мифом. Пробелы Разума почти всегда
очевидны и конкретны. Мы легко признаёмся, например, в том, что до понимания той или иной
проблемы мы ещё не дотягиваем, что та или иная теорема нам ещё не по зубам, миримся с тем,
что теорию Эйнштейна понимают лишь единицы.
А вот с пробелами Души куда сложнее. Ну, взять хотя бы то (это было написано в предисловии
одной из книг), что стыдным у древних считалось лишь то плохое, что становилось известным
другим.
