выясняется, что, оказывается,
когда на пути дымохода попалась балка из лиственничного бруса, то печник-заключённый оставил
её внутри трубы. Наверное, этот печник ожидал очень скорого пожара, однако за всю историю
части до нынешней, невероятно холодной зимы, никто не додумывался кочегарить очаг не только
для готовки пищи, но и для тепла.
Однако дальше – больше. Такое понятие, как «возгорание» для главного авторитета пожарного
дела Каргинского – это понятие не абстрактное. Возгорание – это тот конкретный враг, с которым
он борется всю свою жизнь. И то, что этот враг нагло и подло наносит удар по самой пожарной
части, бьёт, можно сказать, в самое сердце борьбы с возгораниями, настолько потрясает славного
пожарного, что он впадает в жестокий запой и какую-то просто обвальную депрессию. Понятно, что
в этом мире может гореть всё, но не пожарная же часть, в конце-то концов! Это уже – всё! Это,
практически, конец света! Пропив два дня после этого курьёзного пожара, Каргинский пьяным
выходит и на дежурство. К этому моменту ступеньками лестницы у него уже снесена правая
половина лица, а передвигается бравый начальник, близоруко выставив руки впереди себя,
246
подобно панночке из «Вия». «Походочка как у балерины», – так оценивает его стиль Фёдор Болтов,
но только лишь потому, что «Вия» в клубе не видел, а до книжки ещё не дошёл и никогда, конечно,
не дойдёт. Но представить Каргинского в таком виде на каком-нибудь маломальском пожаре –
значит представить картину куда более кошмарную, чем в произведении Николая Васильевича.
Каргинский, в ответ на эту характеристику Болтова, лишь покорно кивает головой. Ему теперь всё
равно. Жизнь его почти закончилась. Таким смирённым и поникшим его видят раз или два в году.
Будко, расхаживающий по караульному помещению, возмущённо и на этот раз справедливо скрипя
своими начищенными остроносыми туфлями, снимает недееспособного начкара с дежурства,
обещая и вовсе уволить к чертям собачьим. Каргинского такое отношение руководства
расстраивает настолько, что он пьёт ещё три дня. Над ним традиционно потешаются, но Роман
вдруг замечает, что Каргинский просто не может справиться с собой. Он находится в провале, в
какой-то своей дыре, и у него нет сил из неё выкарабкаться. Для него запой тоже вроде некой
бездны – ходил постоянно рядом с ней, да вдруг оступился – только сапоги пожарные и мелькнули.
Понять бы ещё, что за неодолимая сила время от времени задёргивает его туда!?
В одно из дежурств караула Болтова происходят один за другим два выезда. Первый –
пустячный: в тупике на станции, где никто не ходит, вдруг отчего-то вспыхивает списанный
тепловоз. Второй – серьёзней: горит кабина башенного крана в зоне. Предполагаемая версия
такова, что крановщик-заключенный, уходя, забыл выключить «козёл». А по более вероятному
предположению, специально спрятал в кабине тлеющую тряпку, которая разгорелась к ночи. Без
крана вся работа в зоне обычно стопорится, и заключённых оставляют в тёплых бараках.
Горящий кран торчит в окружении пачек леса, подъехать к нему нельзя. В эту ночь к тому же
дует устойчивый пронизывающий ветер, и пока пожарные по лесенке затягивают рукав наверх,
пылающая кабина гаснет сама, уже выгорев и превратясь в пустую металлическую коробку, быстро
остывающую на ветру. С высоты крана, куда Роман поднимает рукав, виден освещённый двор
зоны. Снег, выпавший днём, притоптан заключёнными, которые возвращались с работы. Романа
удивляет ширина полосы, которой прошли зеки. Это не просто тропинка, не просто дорога, а
именно широкая полоса. Сколько же человек прошло в колонне? Какой огромный заснеженный
огород можно было бы вытоптать такой толпой! Сколько непороочной белизны могли бы они
испортить!
Когда вздыбленный Будко запоздало прилетает на машине резервного хода к крану, бойцы уже
скучно заливают водой, а то и просто присыпают снегом места, куда упали горячие куски кабины.
Вот и весь пожар.
– Не горюйте, – посмеивается Болтов, когда его караул со швырканьем греется обжигающим
чаем в столовой, – такая мелочёвка обычно бывает перед большим пожаром.
И потом, через одно дежурство, выслушав в трубку вызов и небрежно бросив «выезжаем»,
Болтов разводит руками:
– Ну вот, орлы, и дождались. Для нас горит пассажирский вагон.
Почти радостно примчавшись на станцию, пожарные видят, что вагон, уже собравший зрителей-
зевак, выставлен на запасной путь, так что подступ к нему обеспечен. Но из полых оконных дыр
вьётся уже лишь какой-то жалкий, остаточный дымок. Конечно, этот пожар мог бы выйти знатным,
не поработай тут пожарный поезд, выхлеставший железнодорожную цистерну воды. Караулу опять
же остаётся лишь мелкая заливка.
Новый вагон, выпущенный в первый рейс, воспламенился от замыкания электропроводки.
Огонь, к счастью, был замечен рано. Пассажиры, благополучно перемещённые в соседние вагоны,
теперь уже спокойно едут дальше. На станции болтается лишь один пассажир этого вагона –
курчавый парень с посиневшими от холода губами, в джинсовом костюме и в какой-то сердобольно
выданной неизвестно кем железнодорожной телогрейке. Про пожар он услышал по внутренней
связи, сидя за винцом в вагоне-ресторане, но не поверил, что горит именно его вагон. Чемодан
пассажира, а главное, куртка с документами остались здесь. Теперь он просится в тлеющий вагон,
но специально выставленный дежурный железнодорожник не пускает его.
Роман с сухим рукавом под мышкой поднимается в вагон, где нет уже ни переборок, ни
рундуков. Ядовито коптят матрасы, подушки, прочее тряпьё. По уцелевшим стоякам Роман
высчитывает восьмое купе, в котором ехал беспечный пассажир, сгребает там сапогами грязные
тряпки, сочащиеся водой, и выкидывает наружу. Парень ковыряет палкой горелый мокрый ком и,
плюнув, отправляется в зал ожидания. Про все его предстоящие мытарства с документами и
думать не хочется.
Постепенно все взрослые серьёзные зрители пожара расходятся, остаётся одна пронырливая
ребятня. Пожарные уже просто ради проформы очищают вагон от всего чадящего. Все уже в
промокших рукавицах и сапогах. В одном полусгоревшем рундуке на краю вагона обнаруживается
большая, с полмешка, сетка с апельсинами. Мокрые, аппетитные апельсины, похожи здесь, в
Выберино, на праздничные пятна какого-то иного, красочного мира. Роман снимает рукавицу,
засовывает один оранжевый шар под мышку, вытирает его о китель, потом осторожно, чтобы не
запачкать гарью восковое сочащееся нутро снимает кожуру, откусывает и сплёвывает. Апельсин
247
насквозь пропитан чадом ваты и сгоревшей синтетики. Подходит Фёдор, откусывает от очищенного
апельсина Романа и тут же с раздражением выкидывает всю большую сетку в окно. Апельсины
раскатываются по грязному утоптанному снегу. Ребятишки, съедавшие по одному апельсину в год
из новогоднего подарка, как воробьи бросаются к этому чуду. Пробуют, плюются, и чтобы хоть как-
то использовать эти красивые предметы, швыряются ими, как мячиками.
