Так почему тогда захотел уехать Юджин Пенни?
– Это из-за погромов? – спросил Мередит.
В восточном пригороде на гугенотов в том году было совершено несколько нападений, и он предположил, что дело в этом. Но, будучи убежден, что истинная причина беды имела мало отношения к гугенотам как таковым, он поспешил продолжить:
– Если так, то позвольте вас успокоить…
Конечно, между лондонцами и иностранцами, под которыми по-прежнему понимались все проживавшие за чертой Сити, периодически возникали какие-то трения, ибо первые боялись конкуренции со стороны вторых с их умениями и профессиями. Но подлинная проблема, как понял Мередит, являлась прямым последствием Великого пожара и относилась к старинному городскому управлению.
В первые месяцы, когда обнесенный стенами Сити представлял собой дымившиеся развалины, люди даже подумывали бросить все как есть. Постепенно город отстроили, но средневековой структуры больше не было. В придворном районе Уайтхолла, где предпочитали селиться богачи, выросли новые фешенебельные здания. Тем временем ремесленники, которые были вынуждены перебраться в северные и восточные пригороды, сочли, что дешевле остаться на месте. Мэру и олдерменам недоставало воли распространить свою власть на эти ширившиеся районы, и гильдии во многом разделяли их чувства. Если человек хотел вольностей Сити и членства в гильдии, то работали старые законы и обычай ученичества. Но если торговцы и ремесленники предпочитали уклониться от правил и действовать в пригородах, то гильдии ничего не могли с этим поделать. Поэтому когда группа гугенотских ткачей, работавших с шелком, переместилась в маленький пригородный район Спиталфилдс, что сразу за восточной стеной, и мгновенно добилась успеха мастерством и тяжким трудом, у нее появились завистники из числа конкурентов с меньшими заработками.
– Это лишь местные неурядицы, – убеждал Пенни Мередит. – Поверьте, лондонцы вовсе не враги гугенотам.
Но Юджин знай качал головой. Он снял очки и протер их – жест, к которому часто прибегал, когда смущался. Ему перевалило за двадцать, лицо еще больше вытянулось и стало совсем точеным. Карие глаза, пусть близорукие, блестели. Он симпатичный малый, подумал Мередит, похож на испанца. Но подлинной бедой для Юджина Пенни было его французское происхождение.
В Англию юношу отправил отец. Оба они, будучи осмотрительными, упорными и всегда планируя наперед, обсудили перспективы. «Французские короли поклялись Нантским эдиктом, что впредь позволят нам служить беспрепятственно, – сказал отец. – Но Римская церковь сильна, король набожен. Поэтому ступай в Англию. Если нас здесь не тронут, сможешь вернуться. В противном случае подготовишь там пристанище для братьев и сестер».
Однако после последнего путешествия на родину Юджина охватила сильнейшая тоска по дому, которая усугублялась с каждым месяцем. И он виновато признался Мередиту:
– Я просто хочу домой, во Францию. Моим родным не сделали ничего плохого. Мне совершенно незачем сидеть здесь.
Мередит не знал, что сказать. Он не мог просветить Юджина насчет ситуации во Франции и был огорчен уходом юного часовщика от прекрасного мастера.
– Хотя бы напиши отцу и спроси разрешения, – предложил он, но усомнился, что Юджин прислушается к совету.
Расставшись с Мередитом, Юджин Пенни медленно побрел назад. Он признавал мудрость старшего товарища, но сердце его разрывалось. Шагая по склону к просторам Блэкхита, он предпочел старую кентскую дорогу, а потом долгий спуск в сторону Саутуарка. Идти было добрых четыре мили, но его это не заботило. И пока он спускался, весь Лондон предстал перед ним как на ладони: обугленный Сити, все еще восстанавливавшийся, дворец Уайтхолл, еще дальше – лесистые склоны Хэмпстеда и Хайгейта. И куда бы он ни посмотрел – на Лондонский мост, что протянулся вниз по реке за Тауэром, на Пул за Уоппингом, – он видел корабли: целый лес мачт, настолько густой, что те едва не касались друг дружки, подобно деревьям. Должно быть, подумал он, там их больше сотни; надежное доказательство того, что ни мор, ни пожар, ни даже война не прервут мировую торговлю могучего Лондонского порта. Как можно захотеть покинуть такое место?
Теплым полднем через пару дней посреди грандиозных пустынных развалин на западном холме собралась мужская компания. Несколько человек были простыми ремесленниками и каменщиками в фартуках, что было вполне уместно, так как приятный, ученого вида человек, собравший это общество, и сам являлся не только величайшим архитектором Англии, но и верным франкмасоном.
– Сегодня, – объявил сэр Кристофер Рен, – мы начинаем возрождаться.
Воссоздание Лондона уже успело стать подвигом. Хотя восстававший из пепла город мог быть, конечно, намного краше. Рен со своими помощниками спроектировал великолепные площади и проспекты, способные прослыть чудом северного мира. Но огромные проблемы, вызванные необходимостью выплатить компенсацию тысячам человек, владевших правами на недвижимость вдоль улиц существовавших, срочность строительства и баснословная дороговизна подобной роскоши заставили короля и его министров избрать более скромный курс. Проект нового Сити представлял собой усовершенствованную версию средневекового плана.
Этим сходство исчерпывалось, ибо теперь, когда семь столетий сгрудившихся, нависавших над мостовой деревянных зданий пошли прахом, появилась возможность избежать былых ошибок, и правительство ею воспользовалось. Установили правила: улицы должны быть шире, отдельные выступающие участки холмов нужно сгладить, вдоль улиц выстроить красивые дома в простом классическом стиле, с точными и едиными пропорциями: два этажа с чердаком и подвалом на боковых улицах, три или четыре – на главных. Руководствовались отныне строгим законом: при строительстве использовать только кирпич и камень, а крыши крыть черепицей или шифером. Когда кое-кто из купцов попытался нарушить это правило, их дома моментально снесли.
Повсюду вокруг Лондона появились кирпичные заводы. Там обжигали лондонскую глину и кирпичную, которую миллионы лет назад щедро произвели древнее тропическое море и ветры ледникового периода.
Некоторые памятники Средневековья сохранились. Тауэр так и стоял береговым стражем. За восточной стеной уцелели одна-две готические церкви, снаружи, на Смитфилде, со времен крестоносцев мирно высилась церковь Святого Варфоломея. А на самой реке красовалась любопытная достопримечательность: высокие старые здания на Лондонском мосту, которые, хотя и пострадали, большей частью пережили пожар, решили оставить еще на девяносто лет как милое напоминание о средневековом блеске Лондона, о временах Чосера и Черного принца.
Но средневековый Сити исчез, и на его месте вырастало нечто сродни былому римскому городу. Да, над западным холмом уже не нависал амфитеатр, это место занял Гилдхолл, и любителям кровавых зрелищ предстояло довольствоваться публичными казнями и петушиными боями взамен гладиаторских поединков. Да, до повторного открытия центрального отопления оставалось два века; дороги XVII века развеселили бы любого римлянина, а грамотность почти наверняка была меньшая, чем в античном мире. Однако, несмотря на эти недостатки, все же можно было сказать, что новый город почти вернулся к стандартам цивилизации, которым четырнадцатью веками раньше радовались жители Лондиниума.
Из всех создателей нового Сити не было человека, стяжавшего славу большую, чем сэр Кристофер Рен. Астроном, ставший архитектором, поспевал всюду. Он уже воссоздал церковь Сент-Мэри ле Боу, украсив ее великолепной башней и классическим шпилем. Очаровательным и остроумным дополнением стал башенный балкончик с видом на Чипсайд, как напоминание о старинной трибуне, откуда некогда взирали на турниры короли и придворные. На Флит-стрит вырастала церковь Сент-Брайдс; в работе были и многие другие проекты. Ничто, однако, не могло сравниться с величием следующей задачи.
Собор Святого Павла. Огромный, почти без крыши. Его высокие почерневшие стены простояли после пожара еще несколько лет. Применять порох было слишком опасно, и Рен распорядился осторожно снести его тараном. Так они, участок за участком, рассыпа́лись и оседали. Нынче высота этих стен составляла лишь несколько футов, кроме западной. На месте же стройной готической церкви Рен задумал построить блистательный храм, который станет жемчужиной Лондона.
И все собравшиеся рабочие улыбались, за исключением одного.
Обиджойфул Карпентер так и не пережил Лондонского пожара. В известном смысле тот его уничтожил. Пламень истины нашел его и выставил на свет обнаженным – тем, кем он был: трусом. Но нет, еще даже хуже. Он был иудой. Не доказала ли это вся его последующая жизнь?
До гибели Марты скромный резчик всегда причислял себя к избранным. Не из гордыни, нет, он был далек от нее. Однако разве в обществе Марты и Гидеона не шел он с Господом? Разве не резал по дереву во имя Создателя? Разве не был просто членом семьи, которого Бог избрал для свершения своей работы? Был, пока он не убил Марту. «Ты дал ей сгореть, чтобы спасти свою шкуру, – твердил он себе снова и снова. – Куда подевалось твое доверие к Господу? Бог послал тебе испытание, и ты отвернулся. Твоя вера фальшива». И многие месяцы он страдал от жесточайших душевных терзаний.
