Собор Святого Павла. Огромный, почти без крыши. Его высокие почерневшие стены простояли после пожара еще несколько лет. Применять порох было слишком опасно, и Рен распорядился осторожно снести его тараном. Так они, участок за участком, рассыпа́лись и оседали. Нынче высота этих стен составляла лишь несколько футов, кроме западной. На месте же стройной готической церкви Рен задумал построить блистательный храм, который станет жемчужиной Лондона.
И все собравшиеся рабочие улыбались, за исключением одного.
Обиджойфул Карпентер так и не пережил Лондонского пожара. В известном смысле тот его уничтожил. Пламень истины нашел его и выставил на свет обнаженным – тем, кем он был: трусом. Но нет, еще даже хуже. Он был иудой. Не доказала ли это вся его последующая жизнь?
До гибели Марты скромный резчик всегда причислял себя к избранным. Не из гордыни, нет, он был далек от нее. Однако разве в обществе Марты и Гидеона не шел он с Господом? Разве не резал по дереву во имя Создателя? Разве не был просто членом семьи, которого Бог избрал для свершения своей работы? Был, пока он не убил Марту. «Ты дал ей сгореть, чтобы спасти свою шкуру, – твердил он себе снова и снова. – Куда подевалось твое доверие к Господу? Бог послал тебе испытание, и ты отвернулся. Твоя вера фальшива». И многие месяцы он страдал от жесточайших душевных терзаний.
Как-то весной после пожара Обиджойфул вышел из Шордича и отправился в разрушенный Сити. И хотя миновали уже месяцы, развалины Лондона все еще дымились. Он мог, конечно, пройти по улицам пошире, но многие почерневшие камни еще хранили жар, до них было не дотронуться. Пепелище, опустошение, акр за акром. Куда бы Обиджойфул ни шел, необозримые развалины повсюду курились дымком, везде стоял едкий, удушливый запах – все это казалось ему негаснущим мергелем из самой преисподней. И тогда с тяжким, тупым отчаянием парень осознал себя никаким не избранным; он был проклят, и ад уже начался.
После этого силы покинули его. Ему приходилось заставлять себя работать. Радость труда померкла. Молился он только с родными, для порядка. Грешить ему было нечем, но и вести богоугодную жизнь он не особо старался, ибо смысл пропал.
Обиджойфул мог бы и глубже погружаться в уныние, когда бы не обилие работы. После пожара дома росли тысячами, а он был приличным плотником и работал на нескольких хозяев. Двери, обшивка, всевозможная резьба – спрос на работы по дереву был огромный.
Все изменилось после случайной встречи с Мередитом. Знакомый с Обиджойфулом всю жизнь, Мередит держался с ним неизменно дружески. Он с удовольствием помог товарищу Карпентера, юному гугеноту, и уже обеспечил Обиджойфулу несколько мелких подрядов в своем новом приходе Сент-Брайдс. Увидев однажды утром ремесленника, который чернее тучи шагал от Ладгейт-Хилла, Мередит вдруг натолкнулся на удачнейшую мысль, способную взбодрить Карпентера.
– Мой друг Рен недавно нанял прекрасного резчика, которому нужны помощники. Не свести ли вас?
Поддавшись на уговоры, Карпентер тем же днем познакомился с достойнейшим мистером Гринлингом Гиббонсом.
Гиббонс был таким же скромным ремесленником. Карпентер услышал о нем несколькими месяцами ранее, после того как тот нарушил затворничество и подарил королю великолепный образчик своего мастерства. Теперь он впервые увидел работы Гиббонса, и они потрясали. Человеческий силуэт, животные, деревья, плоды, цветы – казалось, для мастера не было ничего непосильного. Более того, это не просто фигуры. Даже в обычном яблоке средь изобилия фруктов, украшавшего деревянную панель, имелась индивидуальность, некая живая грация, из-за которой подмывало потрогать его в уверенности, что яблоко настоящее и съедобное.
– Он скульптор, не просто резчик, – шепнул Обиджойфул Мередиту, покуда они осваивались в мастерской.
– Ему нет равных в Лондоне, – согласился Мередит. – Мой друг Рен подряжает его потрудиться в новых церквях. Не угодно ли присоединиться?
Обиджойфул молча огляделся. Ну что ему сказать? Сам он мог быть проклят навеки, но понятия, прочно усвоенные за жизнь, не позволяли ему заниматься некоторыми делами. Возможно, Марта и Гидеон взирали на него сейчас со скорбью и отвращением, однако работать на королевские церкви с их молитвенниками, ризами, епископами – нет, он не мог осквернить их память, сколь бы ни погряз во грехе.
Но он никогда не видел подобной резьбы. Он был абсолютно уверен, что впредь уже не найдет такого мастера. С небес так и слышались попреки Марты: «Эти выгравированные образы суть идолопоклонство. Грешно!» Он знал, что так и есть. Это была любовь к мирской красоте, столь глубоко расходившаяся со всем, что он считал священным и пуританским.
Обиджойфул посмотрел на Мередита. Перевел взгляд на мастерскую.
– Я буду рад поработать на Гринлинга Гиббонса, – сказал он.
Это произошло за несколько месяцев до настоящих напастей. Восстановление собора Святого Павла долго откладывалось из-за колоссальных расходов. Впрочем, затем нашлось простое решение. Власти ввели налог на уголь. Мешки с ним облагались пошлиной всякий раз, как в Лондон прибывали суда из Ньюкасла с грузом угля для домашних очагов. И с каждых трех шиллингов пошлины четыре пенса и полпенни шли непосредственно на строительство собора. Великий храм Рена возводился на угле.
Сей фонд начинал разрастаться, и возник новый план. Гиббонс показал Обиджойфулу деревянный макет здания, первоначально задуманного Реном: простое строение с галереями, которое понравилось Карпентеру, потому что напомнило протестантский молитвенный дом. Однако теперь королю захотелось чего-то пышнее.
– Они готовят новый макет, – объяснил Гиббонс. – И я отряжаю вас на подмогу.
На следующее утро Обиджойфул пришел в мастерскую, ожидая застать там одного-двух человек за работой над чем-то мелким, умещавшимся на столе. Вместо этого он увидел целую бригаду, занятую монументальной моделью. При масштабе полдюйма на фут здание имело двадцать футов в длину и почти восемь в высоту. Еще ужаснее было то, что для макета использовали дуб, чрезвычайно трудный для резьбы. А главное, немыслимое, заключалось в том, что предстояло точно воспроизвести внутри и снаружи каждую деталь, каждый карниз.
– Господи помилуй, – пробормотал Карпентер, – да легче построить настоящее здание.
Чертежи поступали частями, но общий план был ясен: великолепное классическое строение в форме греческого креста с большими романскими окнами и портиками с фронтонами. Схема крыши еще не пришла, и Обиджойфул не знал, какой она будет, но работы хватало и так. Колонны и пилястры грандиозной базилики были коринфского ордера, их-то ему и доверили. Он пришел в восторг от их строгой простоты.
– Но вырезать дьявольски тяжело, – признал он.
И протрудился больше месяца, изо дня в день, покуда росли стены. Часто захаживал Рен, говорил пару слов и исчезал. Вопреки желанию Обиджойфул начал гордиться порученным делом.
Однажды, когда рабочий день шел к концу, явился Мередит, который поманил Обиджойфула и произнес:
– Вам нужно кое на что взглянуть.
Через несколько минут они уже были на месте старого собора, где Мередит показал отверстие в земле.
Рен, вознамерившийся строить на века, распорядился заглубить фундамент и сделать его как можно более прочным. Для проверки грунта проделали скважины. Десять футов, двадцать, тридцать – глубже прежней основы, глубже церкви, стоявшей до того, и дальше, за остатки саксонской постройки, но великому архитектору все было мало, и он командовал: дальше! еще!
– Смотрите… – Мередит открыл стоявший рядом ящик и показал Карпентеру осколки римской черепицы и посуды. – Вот что они нашли, это осталось со времен римского города.
Но скважины уходили еще на бо́льшую глубину, принося сначала песок, потом ракушки.
– Похоже, здесь было морское дно, – улыбнулся Мередит. – Быть может, во времена Ноя. Как знать?
Обиджойфул восхитился при мысли, что фундамент новой церкви восстанет прямо из допотопных времен.
– В конечном счете они добрались до гравия и глины, – пояснил Мередит. – Это уже на глубине больше сорока футов.
А утром Обиджойфул, придя в мастерскую, испытал шок: прибыли чертежи крыши.
– И этим он увенчает церковь?! – воскликнул Карпентер.
Не он один взирал на чертежи с ужасом. Поверх центрального перекрестия Рен установил огромный барабан, окруженный колоннами, над которым возносился под небо величественный купол.
– Он не посмеет! – возмутился резчик.
Смысл был очевиден и не укрылся ни от кого. Такой штуковиной еще не осквернялась ни одна английская церковь. Своей формой, благодаря которой, как сделалось ясно, вдруг встали на место и коринфские колонны, и прочие детали, купол пришелся если не копией, то родным братом другому, печально известному и возвышавшемуся над зданием, которое любой пуританин считал средоточием зла.
