И потому Четвертый мост держал Каладина как можно дальше от любопытных глаз. Еще они всегда оставляли кого-то рядом с ним. Всегда.
«Забери тебя буря». Тефт присел около больного, который в лихорадке скинул одеяло. Глаза его были закрыты, по лицу тек пот, тело с ног до головы в бинтах. Большинство пропиталось кровью. Им не хватало денег, чтобы часто менять повязки.
На страже был Шрам, коротышка с суровым лицом, сидел у ног Каладина.
– Как он?
– Кажется, ему хуже, – негромко ответил Шрам. – Бормочет о каких-то тенях, дергается и говорит им, чтобы не приближались. Открывал глаза, но меня не видел. Зато видел что-то другое, клянусь.
«Спренов смерти, – подумал Тефт с содроганием. – Келек, помилуй нас…»
– Я тебя сменю, – сказал он, садясь. – Иди-ка поешь.
Шрам встал, вид у него был бледный. Если Каладин, пережив Великую бурю, умрет от ран, остальные падут духом. Шрам, сутулясь и шаркая ногами, вышел из барака.
Тефт долго смотрел на Каладина, думал, разбирался в чувствах.
– Почему сейчас? – прошептал он. – Почему здесь? Тебя все ждали и ждали, а ты явился сюда?
Но разумеется, не следовало спешить. Тефт не был уверен. У него имелись только предположения и надежды. Нет, не надежды… страхи. Он отверг Предвидящих. И вот что из этого вышло. Мостовик выудил из кармана три маленькие бриллиантовые сферы. Прошло уже много, очень много времени с той поры, как ему удавалось что-то сберечь из своего жалованья, но эти три он все-таки придержал и теперь думал, тревожился. Они мерцали буресветом в его ладони.
Ему в самом деле нужно это знать?
Стиснув зубы, Тефт придвинулся к Каладину и посмотрел в его безучастное лицо.
– Ублюдок, – прошептал он. – Ну что за ублюдок, забери тебя буря. Взял банду висельников и приподнял их самую малость, чтобы дышали. А теперь собираешься бросить? Не позволю, понял? И думать не смей.
Он сунул сферы Каладину в ладонь, заставил безвольные пальцы сжаться вокруг них и положил руку тому на живот. Потом чуть отодвинулся. Что произойдет? Предвидящие рассказывали об этом легенды. Глупые байки, как Тефт их называл. Дурацкие мечты.
Он ждал. Разумеется, ничего не произошло. «Тефт, ты такой же дурень, как все», – сказал он себе и потянулся к руке Каладина. На эти сферы можно разок-другой выпить.
Внезапно больной сделал судорожный глубокий вдох.
Сияние в его руке погасло.
Тефт застыл, вытаращив глаза. Из тела умирающего начали подниматься струйки белого света. Они были едва заметны, но понять, что это буресвет, не составляло труда. Как будто Каладина окатило внезапной волной тепла, и теперь его кожа источала пар.
Его глаза распахнулись – из них тоже вытекал свет, слегка окрашенный в янтарный. Он опять судорожно вздохнул, и струйки света начали виться вокруг глубоких ран на его груди. Края нескольких порезов стянулись и заросли.
А потом все закончилось. Буресвет из сфер-осколков иссяк. Глаза Каладина закрылись, тело расслабилось. Его раны все еще выглядели плохо, лихорадка не оставляла его в покое, но кожа самую малость обрела цвет. Края нескольких порезов были уже не такими опухшими и покрасневшими.
– Боги! – Тефт понял, что дрожит. – Всемогущий, сброшенный с небес, обитающий в сердцах наших… Так это правда.
Он согнулся, упершись лбом в каменный пол, и в уголках его зажмуренных глаз выступили слезы.
«Почему сейчас? – снова подумал он. – Почему здесь? И во имя всех небес, почему я?»
Он сидел так тысячу ударов сердца – считал и думал. В конце концов поднялся и забрал из руки Каладина свои сферы, теперь туск лые. Он обменяет их на светящиеся. Потом вернется и позволит Каладину вновь вдохнуть буресвет.
Надо быть поосторожнее. Несколько сфер каждый день, но не слишком много. Если мальчик выздоровеет чересчур быстро, это привлечет ненужное внимание.
«И надо сообщить Предвидящим. Мне надо…»
Предвидящих больше не было: все умерли из-за того, что он сделал. Если кто и остался, Тефт понятия не имел, где их искать.
Кому рассказать? Кто ему поверит? Каладин вряд ли понимал, что делает.
Лучше помалкивать – по крайней мере, до тех пор, пока сам Тефт во всем не разберется.
39
Выжжено внутри ее
«Миг спустя Алезарв был на месте, преодолев расстояние, на которое у пешего путника ушло бы более четырех месяцев».
Еще одна сказка, на этот раз включенная в сборник «Среди темноглазых» Калинама. С. 102. В этих сказках великое множество историй о мгновенных перемещениях и Клятвенных вратах.Рука Шаллан летала над доской для рисования словно по собственной воле, и уголек в ее пальцах царапал бумагу, нанося штрихи и тени. Сначала грубые очертания, точно пятна крови, оставленные большим пальцем на нешлифованной гранитной плите. Потом – тонкие линии, будто царапины, сделанные булавкой.
Она сидела в своей, похожей на чулан, комнате в Конклаве. Ни окон, ни украшений на гранитных стенах. Только кровать, ее сундук, ночной столик и маленький стол, предназначенный также для рисования.
Единственный рубиновый броум озарял ее набросок кровавым светом. Обычно для создания правдоподобного рисунка приходилось запоминать сцену. Моргнуть, чтобы мир застыл и отпечатался в ее разуме. Она не делала этого той ночью, когда Ясна уничтожила грабителей. Сама замерла от ужаса и пагубного очарования увиденным.
Тем не менее случившееся сохранилось в ее памяти чередой ярких сцен, как будто она все запомнила намеренно. И воспоминания не исчезали после того, как девушка переносила их на бумагу. Она не могла от них избавиться. Эти смерти были выжжены в ней.
Шаллан отодвинулась от рисовальной доски, рука ее дрожала. Перед ней было точное угольное изображение душного ночного переулка, стиснутого двумя рядами зданий. А посреди – возносящаяся к небесам фигура из огня с разинутым от муки ртом. В тот момент лицо еще сохраняло форму, призрачные глаза распахнулись, из горящих губ словно рвался крик. Рука Ясны была обращена к огненному духу, будто принцесса гнала его прочь или поклонялась ему.
Девушка прижала ладонь с испачканными углем пальцами к груди, не в силах оторвать глаз от своего творения. Это был один из многих десятков рисунков, которые художница сделала за последние несколько дней. Человек, превращенный в огонь, еще один, превращенный в хрусталь, и двое – в дым. Она могла нарисовать в деталях только одного из них; ее взгляд был обращен к восточной части переулка, когда все случилось. Смерть четвертого грабителя на рисунках представала в виде дыма, который поднимался от одежды, что уже лежала на земле.
Ее мучила совесть оттого, что запечатлеть его смерть не удалось. Из-за угрызений совести она чувствовала себя глупо.
