возле ее кровати без сознания, я вижу на ее ладони ярко-алый ожог. Л’Афалии нет нигде, и теперь меня никто не может удержать.
Я подскакиваю к Инетис и хватаю ее за плечи. Ладони словно погружаются в кипяток, но я успеваю встряхнуть ее достаточно сильно и ударить по щеке, чтобы заставить прийти в себя и закричать прямо в растерянное лицо:
— Где Л’Афалия? Где Л’Афалия, куда ты ее перенесла?!
На мой крик прибегают лекарки. Они быстро уносят потерявшую сознание женщину прочь и закрывают за собой дверь, не сказав мне ни слова. Кажется, они напуганы — так сильно, что даже не подумали о том, что оставляют рожающую женщину наедине с мужчиной. Я отмечаю это краем ума, когда поворачиваюсь к Инетис снова и смотрю в ее переливающееся золотыми всполохами лицо.
Она перенесла Л’Афалию, и теперь ее магию некому будет подавить, если она проснется. Руки горят, на ладонях вспухает красная, обожженная кожа — к Инетис нельзя прикоснуться уже сейчас, а что будет дальше?
— Ты умрешь, когда родишься, — говорю я, и мне все равно сейчас, слышит меня сама Инетис или нет. — Ты злишься не на тех, ты делаешь больно людям, которые хотят тебе помочь. Твоя мать умрет, если к ней нельзя будет прикоснуться. Ты умрешь. Сразу же после рождения умрешь, потому что сюда вот-вот нагрянут зеленокожие люди с мордами вместо лиц, и они убьют нас всех.
Я жду очень долго, но по телу Инетис только пробегает длинная судорога — и все. Мне никто не отвечает. Быть может, эта вспышка была последней, и ребенок и вправду уже умер, а скоро умрет и сама Инетис.
Проклятая Энефрет.
Проклятые зеленкожие.
Проклятая магия.
Я выхожу из сонной, оставляя Инетис одну, совсем одну впервые за три дня, и мне не жалко ее и не жаль того, кто сидит у нее внутри.
Воины снуют по коридору туда-сюда, кто-то выбегает наружу и тут же возвращается, и все они слушают — и слышат то, что слышу я, когда повинуюсь этой общей суматохе и выхожу на холод, в сумерки, заполненные гомоном голосов. Небо ясное и кажется черным. Чевь уже убывает и похожа на прилепленный на темное сукно кусок грязи. Она темного, почти серого цвета, как старое денежное кольцо, и едва разгоняет сгустившийся над домами мрак.
— Слышите? Слышите? — говорят голоса вокруг. — Слышите?
— Что происходит? Что происходит?
Вокруг начинают цыкать, шикать и всячески призывать к тишине. Наконец, она воцаряется. Я не слышу сначала ничего, но потом ветер с южной стороны доносит до меня крики. Но это не крики с укреплений, это как будто ближе.
— Они прорвались, — шепчет кто-то.
Но этого не может быть. Если зеленокожие прошли так далеко, это значит, что на юге стена пала окончательно, и Шин практически в руках врага — спустя всего три дня боя против войска Асморанты, спустя целых три дня мучений Инетис.
— Нам нужно готовиться, — говорит кто-то громко, чтобы его слышали в обоих домах. — Забивайте окна деревом. Не выходите на улицу одни. Нам нужно готовиться к бою!
Я возвращаюсь в дом, меня пробирает дрожь. Мне кажется, я слышу шелест незнакомой речи даже здесь, в стенах дома, где лекарки с бледными лицами готовятся к вечерним перевязкам.
И, как будто, привороженного, меня снова тянет в сонную, где рожает Инетис.
Очаг в ней еле горит, и одна из лекарок подкладывает орфусу, чтобы затопить пожарче. Похлебка на куже стоит нетронутой, кувшин с водой — тоже. Лицо Инетис кажется влажным, на ворот рубуши натекла вода.
— Я пыталась ее напоить… — начинает женщина.
— Что с правительницей? — перебиваю я.
— Она умирает, син-фиоарна, — отвечает женщина. По телу Инетис пробегает золотистая молния, следом — схватка, но сколько бы она ни длилась, правительница Асморанты не издает ни вздоха, ни стона. Наконец, тело ее расслабляется. — Я хотела бы поменять постель, но…
— Лучше к ней не прикасаться, — говорю я, и женщина кивает. — Оставьте ее. Я побуду здесь.
Она приподнимает брови, но от вопроса воздерживается. Я уже провел здесь так много времени, что о любых приличиях можно забыть. Я открываю пока еще не забитое окно, снова впуская в сонную холодный воздух, когда позади раздается голос:
— Она не слышит меня.
Я не оборачиваюсь, хотя руки сжимаются в кулаки.
— Она умирает. И ты умрешь вместе с ней.
— Она забирала у меня магию. — И он не об Инетис.
— Поэтому ты отправил ее прочь? А что тебе сделала Унна?
— Она жалела меня. Я отправил ее далеко отсюда. Я не хочу, чтобы она жалела меня.
Я поворачиваю голову и смотрю на Инетис. Она лежит спокойно и даже как-то умиротворенно. Вот только закрытые глаза светятся изнутри золотым, как будто из них хочет прорваться солнце.
— Зеленокожие могут прийти сюда, — говорю я. — Они убьют тебя.
— Я убью их сначала.
— Но тебе некому будет помочь потом. Ты останешься совсем один.
— Со мной будешь ты и Цилиолис.
Я качаю головой и ухмыляюсь ему, зная, что он меня не видит. Я? Нет. Если Инетис умрет, нам всем недолго останется, и судьба какого-то не рожденного ребенка — последнее, что будет меня волновать.
— Я ухожу, — говорю я. — Тебя не может коснуться ни один человек. Ты уже обжег мне руки, а
