По собранию пробежал гул, похожий на стон. Джек перестал строгать. Ральф продолжал резким голосом:
— Только все это болтовня. Малыши выдумали. Сейчас мы в этом разберемся. Так что последнее, что мы должны решить, — это насчет страха. — Волосы опять сползли ему на глаза. — Обсудим и решим, что все это — пустое. Мне и самому бывает страшно, только все это вздор. Вроде леших. Мы это обсудим и примем решение, и тогда сможем жить, как раньше, и осторожно обращаться с огнем. — Перед ним на миг возникла картина, как три мальчика весело шагают по залитому солнцем пляжу. — И нам опять будет хорошо.
Ральф церемонно положил рог на ствол возле себя в знак того, что его речь закончена. Последние лучи солнца стлались по земле. Джек встал и взял рог.
— Мы собрались сегодня, чтобы решить, что к чему. Я вам скажу, что к чему. Это все из-за вас, малышня, с вашими страшными рассказами. Звери! Да откуда им взяться? Конечно, нам бывает страшно, но мы терпим. Ральф говорит: вы визжите по ночам. Значит, вам просто снятся страшные сны. Что ни говори, вы и не охотитесь, и хижин не строите, и не помогаете… Сопливые вы сосунки, вот кто! Страшно вам — терпите. Мы-то терпим — и ничего. — Ральф от изумления открыл рот, но Джек ничего не замечал. — Так ведь страх… он же не кусается… все равно что сон. На острове нет таких зверей, которых нужно бояться. — Он бросил взгляд на шепчущихся малышей. — А сожрет вас кто, так и поделом, бесполезные вы сосунки! Только зверя здесь нет…
— Да о чем ты? — раздраженно прервал его Ральф. — Разве кто говорил про зверя?
— Ты сам говорил. Пару дней назад. Ты сказал, что по ночам они кричат и визжат. А теперь они говорят — и не только малыши… иногда и мои охотники, — говорят о каком-то существе, о чем-то черном, о звере. Я сам слышал. Ты думал, нет? Я обошел весь остров. Сам. Если бы на острове был какой зверь, я бы его увидел. Бойтесь, раз вам так нравится, только в лесу нет никакого зверя.
Джек отдал рог и сел. Собрание облегченно зааплодировало. Хрюшка протянул руки за рогом.
— Я не согласен с Джеком. Не во всем, а только кое в чем. Конечно, в лесу нет никакого зверя. Как ему здесь быть? Что бы он ел?
— Свиней!
— Свиней мы едим.
— Хрюшек!
— Рог у меня! — негодующе воскликнул Хрюшка. — Ральф, должны же они замолчать или нет? Заткнитесь вы, малышня! А вот насчет страха я не согласен. Ясное дело — в лесу нечего бояться. — Он снял очки и заморгал глазами.
Солнце зашло так стремительно, словно кто-то выключил свет.
— Что ж ты думаешь, надо все время бояться просто так, неизвестно чего? В жизни, — вдохновенно продолжал Хрюшка, — все объясняется по науке, вот как. Через год-другой, когда закончится война, люди будут летать на Марс, туда и обратно. Я знаю, что здесь нет никакого зверя, у которого есть клыки там и еще… И я знаю, что бояться нечего. — Хрюшка перевел дыхание. — Разве только…
Ральф подался вперед.
— Что?
— Разве только мы станем бояться друг друга.
Со всех сторон загикали, засмеялись. Хрюшка пригнул голову и торопливо продолжал:
— Так давайте выслушаем того малыша, который болтал про зверя, и, может, мы объясним ему, какой он глупый.
Малыши затараторили между собой, затем один из них встал и чуть вышел вперед.
— Как тебя зовут?
— Фил.
Для малыша он держался очень уверенно: он протянул руки, покачал рогом, точно как Ральф, обвел всех взглядом, чтобы привлечь к себе внимание, и лишь тогда заговорил:
— Вчера ночью мне снился сон, страшный… Я отбивался. Я был один в лесу и отбивался от этих, ну, на деревьях висят. Тут я испугался и проснулся. Стою я у хижины, а эти… которые извиваются, ушли.
Жуткая реальность этого описания, такого правдоподобного и непереносимо страшного, сковала их всех молчанием. А детский голос звенел из-за белой раковины Ральфа.
— И вижу, как что-то движется между деревьями, что-то большое и страшное.
Он замолчал, напуганный своими воспоминаниями, но все же гордый произведенным впечатлением.
— Ему приснилось, — сказал Ральф. — Он ходил во сне.
Соглашаясь, собрание угрюмо перешептывалось. Малыш упрямо покачал головой.
— Я спал, когда эти, ну, которые извиваются, нападали, а когда они ушли, я проснулся и увидел, как что-то страшное пробирается между деревьями.
Ральф забрал рог, и малыш сел.
— Ты спал. Никого там не было. Ну кто станет ночью разгуливать по лесу? Ну кто? Кто из вас выходил?
Все усмехнулись при мысли о том, что кто-то мог отважиться войти ночью в лес. Вдруг поднялся Саймон, и Ральф ошалело посмотрел на него.
— Ты? Для чего тебе нужно было шляться ночью?
Саймон, решившись, схватил рог.
— Мне нужно было… сходить в джунгли…
— Ладно, — сказал Ральф. — Больше этого не делай. Понял? Ночью не ходи. И так хватает глупой болтовни о зверях, а уж когда малыши увидят ночью, как ты…
В издевательском гоготе можно было уловить не только осуждение, но и страх. Саймон хотел что-то сказать и уже открыл рот, но рога у него уже не было, и ему пришлось вернуться на свое место.
Когда собрание утихомирилось, Ральф повернулся к Хрюшке.
— Ну, Хрюшка?
— Тут еще один. Вот этот…
Малыши вытолкнули Персиваля на середину собрания, а сами — скорей обратно. Он стоял один по колено в высокой траве и, глядя под ноги, пытался вообразить, будто скрыт от взглядов весь, до самой макушки. А Ральф вспомнил другого малыша, вот так же стоявшего тогда в траве, но поспешил увернуться от воспоминания. Эту мысль он давно загнал в самый темный угол сознания, откуда ее могло вытащить на свет только прямое и настойчивое напоминание, как это. Малышей так и не пересчитали: отчасти потому, что их невозможно было собрать вместе, и еще потому, что Ральф и так знал ответ по крайней мере на один вопрос — тот, который задавал Хрюшка на вершине горы в день пожара. Малыши попадались и русые, и темноволосые, и веснушчатые, и все они были грязные, но на их лицах вызывающе отсутствовали сколько-нибудь заметные изъяны. Лилового пятна во всю щеку с тех пор никто не видел. Но то, о чем говорил и кричал тогда Хрюшка, не забылось. И молчаливо признавая, что он все помнит, Ральф кивнул Хрюшке:
— Ну, спрашивай его. Хрюшка опустился на колени с рогом в руках.
— Ну, малыш, как тебя звать?
Тот съежился, словно хотел с головой уйти в траву.
— Персиваль Уимис Мэдисон, графство Гемпшир, Харкорт Сент-Энтони, дом викария, телефон… телефон… теле…
И словно эти сведения отпустили где-то в глубине его существа сжатую пружину тоски, малыш заплакал. Лицо его искривилось, из глаз хлынули слезы, рот широко открылся, превратившись в черный квадрат. Несколько мгновений малыш казался воплощением немого горя, затем раздался рев, громкий и протяжный, словно опять затрубили в рог.
