Девица наша поднялась с постели
И в дивное то платье облачилась
Под зорким оком матери своей,
Которая и боком, и спиной
К себе заставив дочку повернуться,
Сказала, что ни разу не была
И вполовину так прекрасна Энид,
Как нынче, что она подобна деве
Той, сказочной, какую Гвидион
Из лепестков цветочных сотворил,
И что она красивее, чем Флер,
Невеста Кассивелауна, та,
Из-за любви к которой римский Цезарь
В Британию пришел. «Но выгнан был.
Зато когда пришел к нам этот принц,
Его мы не прогнали, а, напротив,
Приветствовали с радостью великой.
С тобою ко двору я не поеду,
Стара я, путь же – труден и опасен.
Но Иниол поедет. Я ж, в мечтах,
Тебя, мою принцессу, видеть буду
Такою, как и ныне – в этом платье,
И самой яркою меж ярких женщин!»
Пока мать с дочкой радостно болтали,
Герейнт в высоком зале пробудился
И кликнул Энид. И когда ему
Поведал Иниол, что в это время
Мать добрая вручает дочке платье,
Вполне достойное его принцессы
Да и самой прекрасной королевы,
Сказал он: «Граф! Я вас прошу во имя
Моей любви, уговорите дочь
Без объяснений – так желаю я! —
Поехать ко двору в поблекшем платье».
И граф пошел с жестокой этой вестью,
Которая упала, точно град
На добрые и спелые колосья.
Поникнув, ничего не понимая
И матери взглянуть в глаза не смея,
Тиха стояла Энид и покорна,
Как, впрочем, и графиня. И сама
Сняла с себя подарок драгоценный,
И вновь надела старый свой наряд,
И в зал сошла. Еще никто на свете
Так счастлив не был, как Герейнт, когда
Любимую увидел в старом платье.
От взгляда острого его – так смотрит
На землепашца зяблик осторожный —
Она зарделась, опустила взор,
И он залюбовался милым ликом,
Но, тень заметив на челе графини,
Взял за руки ее и мягко молвил:
«О матушка, не гневайтесь на сына
За то, о чем он просит вашу дочь.
Когда я выезжал из Карлеона,
Сказала королева мне (как эхо
Я повторяю сладкие слова),
Какую бы я ни привез невесту,
Она ее так нарядит-украсит
На свадьбу, чтоб была как солнце дева!
Так вот, едва в разбитый этот замок
Попал я и едва во тьме увидел
Красавицу такую, я поклялся,
Что если завоюю сердце Энид,
То лишь рука прекрасной королевы
Ее, из тучи вызволив, заставит
Сиять как в небе солнце. А еще
Подумал я: подобная услуга
Им сблизиться поможет. Я хочу,
Чтобы они друг друга полюбили!
Найти ли Энид лучшую подругу?
Еще одно: приезд мой был внезапным,
Поэтому, хоть появленье Энид
На рыцарском турнире и могло бы
Служить ее любви залогом, но,
Боюсь, скорей дочерняя любовь
Или покорность пренебречь не дали
Ей вашими желаньями благими.
Иль, внешний свет мой сопоставив ложно
Со мраком замка этого, она
В своем воображенье потянулась
К Артурову двору со всем его
Опасным блеском. И подумал я —
Вот если б удалось мне вызвать в ней
Любовь ко мне такую, чтоб она
По слову одному, без объяснений,
Могла отбросить блеск, столь дорогой
Всем женщинам и новый для нее,
А потому пока еще желанный,
А ежели он не такой и новый,
То кажущийся в десять раз дороже
Из-за привычки, прерванной внезапно!
Тогда бы я почувствовал, что в силах,
Словно скала в приливы и отливы,
Упрочен верой Энид, отдохнуть.
И потому теперь я отдыхаю…
Поверьте же в пророчество мое:
Меж нами никогда не промелькнет
Тень недоверия. Прошу прощенья
У вас за эти мысли. А за просьбу
Столь странную мою я вам воздам
Сторицей в будущем – тем днем счастливым,
Когда ваше прекрасное дитя
Наденет драгоценный ваш подарок
И сядет у родного очага
С другим подарком – Божьим – на руках,
Который, может быть, уж к той поре
Вам что-то благодарно пролепечет».
Вот что промолвил рыцарь. Мать с улыбкой
Сквозь слезы дочь укутала плащом,
Поцеловала, обняла. И с тем
Пустились молодые в путь-дорогу.
Гиньевра утром трижды поднималась
На самый верх гигантской круглой башни,
С которой было, говорят, легко
Узреть холмы лесные Сомерсета
И паруса на золотистом море.
Но не на холм, не на златое море
Прекрасная глядела королева,
А на широкий луг в долине Уска,
Пока вдали не увидала их.
Тогда она спустилась вниз, к воротам,
Где с радостью девицу обняла,
Как самую любимую подругу,
Невесту принца почитая в ней, —
И разодела к свадьбе, словно солнце.
И всю неделю Карлеон гулял
После того, как преподобный Дабрик
Торжественно свершил обряд венчальный.
На прошлой Троице случилось это.
Но старое потрепанное платье
Хранила Энид, помня, как Герейнт
В нем повстречал ее и полюбил,
И как она по глупости своей
Всплакнула, платья этого стыдясь,
И как Герейнт рассказывал про свой
Приезд, и про отъезд их ко двору.
И вот теперь, когда он ей сказал:
«А ты надень наряд свой самый худший!» —
Она его достала и надела.
ГЕРЕЙНТ И ЭНИД [99]
О, недалекий род людей несчастных![100]
Как много среди нас таких, что сами
Куют себе извечную беду,
Считая правдой – ложь, а ложью – правду.
По миру этому, сквозь тусклый свет,
Мы ощупью бредем, пока не входим
В иной, где видим всех и всем видны[101].
Тем утром так случилось и с Герейнтом,
Когда к коням направились они,
Возможно, потому, что беззаветно
И страстно он любил свою жену
И чувствовал: бушующая буря
В его душе, едва заговорит он,
Обрушит на головку дорогую
И гром, и молнии; и он сказал:
«Скачи вперед! Я требую, чтоб ты
Держалась в отдаленье от меня,
А так же требую: во исполненье
Супружеского долга твоего
Молчи, что б ни случилось. Мне – ни слова!»
Такая речь ошеломила Энид.
И двинулись они вперед. Но даже
И трех шагов не сделали они,
Как, закричав: «Изнеженному, мне[102]
Свой путь не одолеть златым оружьем,
Да быть ему железным!», отвязал он
От пояса набитый кошелек
И своему швырнул оруженосцу.
Последнее, что увидала Энид,
Был мраморный сверкающий порог,
Рассыпанное золото монет
Да потирающий плечо слуга.
Но тут Герейнт ей снова крикнул: «В лес!»
И Энид, чуть его опережая,
Поехала указанной дорогой.
Они проехали его владенья,
И страшные разбойничьи места,
И серые болота, и озера,
И пустоши, где обитают цапли,
И чащу, где опасность ждет на тропах.
Сначала быстро ехали они,
Но постепенно замедляли шаг.
Когда бы кто-нибудь увидел их,
Таких едва плетущихся и бледных,[103]
То, верно бы, подумал, что случилось
У них обоих страшное несчастье.
И точно, говорил себе Герейнт:
«Зачем я так заботился о ней,
И делал только то, что ей приятно,
И наряжал ее, и верил ей».
Такие вот слова сказал в душе он
Себе – и был похож на человека,
Который гибнет от несчастной страсти.
Она же – все молила небеса
Спасти ее любимого от мук
И все пыталась в памяти найти
Свой, прежде незамеченный, проступок,
Из-за которого ее любимый
Глядит теперь так холодно и хмуро.
Тут резкий и почти что человечий
Свист ржанки сильно растревожил Энид.
И тут, и там ей чудилась засада.
И вновь она подумала: «Вину
Я с помощью Господней искуплю,
Лишь бы Герейнт сказал мне, в чем она».
С отъезда их прошла уж четверть дня,
Когда вдруг Энид около скалы —
В тени ее – трех рыцарей верхом,
Высоких, хорошо вооруженных,
Их поджидающих с разбойным видом,
Приметила и услыхала, как
Один из них воскликнул: «Поглядите
На увальня того с главой поникшей.
Он, вроде, не храбрей, чем пес побитый.
Убьем его и заберем себе
Его коня, оружье и девицу».
Тогда в душе себе сказала Энид:
«Приближусь-ка я к мужу моему
И расскажу о том, что услыхала.
А если в гневе он меня убьет,
Что ж! Лучше пасть от дорогой руки,
Чем знать, что господин мой потерпел
Урон или позор».
И возвратилась
Она на несколько шагов назад
И, встретив хмурый взгляд, сказала твердо,
Хоть и застенчиво: «О господин мой!
Там, под скалою, притаилось трое
Разбойников. Они хотят на нас
Напасть. Слыхала я, они хвалились.
Что, умертвив тебя, себе возьмут
Коня, твое оружье и девицу».
Во гневе молвил он: «О чем просил я —
Предупреждать меня или молчать?
Я одного лишь требовал – со мною
Не говорить. Вот как ты мне послушна!
Ну, хорошо! Гляди же! Ты сейчас,
Победу ль проча мне иль пораженье,
Желая долгой жизни мне иль смерти,
Сама увидишь: я еще силен!»
И Энид в ожиданье замерла,
Печальна и бледна. И вскоре трое
Разбойников напали на Герейнта,
И принц вонзил копье свое на локоть
