После крещения младенцам предстояло не меньше десяти дней оставаться дома. За это время нужно было ещё купить коляску на двоих – та, в которой рос Джакомо, а вслед за ним и Кора, им, естественно, не подходила.
Между тем наступил май. Бабушка Ида стала вечерами молиться в храме Мадонны Млекопитательницы, а дядя Титта как-то утром принёс Коре и Джакомо два кулёчка с первыми вишнями.
Кора ни на секунду не хотела отрываться от колыбели близнецов, но в такую хорошую погоду грех сидеть весь день дома, особенно после обеда, когда солнце ещё высоко, а с улицы доносятся голоса младших Гиганти. Слышно даже, как мяч стучит о стену, повторяя ритм несложной песенки-игры.
Мама спросила:
– Почему бы тебе тоже не погулять? Если ты на пару часов оставишь братьев со мной и с няней, их никто не украдёт.
Кора спустилась вниз. Мяч был у Паолетты, которая, бросая его о стену, напевала:
Стукну один – выйдет арлекин;
Стукну два – выйдет вдова;
Стукну три – выйдут звонари;
Стукну четыре – выйдут понятые;
Стукну пять...
Кто должен выйти на пятый раз (откуда выйти? и где он был раньше?), у сестёр уверенности не было, и они сразу же перессорились: одна говорила, что «мать», другая – что «зять», а третья и вовсе считала, что надо «начинать опять». Непростое это дело – рифма.
Потом Донателла договорилась до того, что и «понятые» перестали ее устраивать. Всех тех, кто, как и Кора, в школу еще не ходил, права голоса в этом вопросе она лишила.
3
– Смотрите! – вдруг прошептала Паолетта, почти не дыша.
На выросшую у края тротуара жёлтую маргаритку, простенький цветочек с короткой ножкой и неприятным запахом, которые садовник бабушки Иды называл сорняками и в два счета выпалывал тяпкой, уселась бабочка. Должно быть, нектар у маргариток, несмотря на всю их невзрачность, очень сладкий, потому что бабочка блаженно присосалась к цветку и не замечала тихо подкрадывавшуюся Паолетту.
Та же, в свою очередь, время от времени поглядывала на солнце: ведь если её тень ненароком спугнёт красавицу, та попросту улетит.
Стараясь не издать ни звука, Паолетта вытянула руку и резко сжала большой и указательный пальцы – словно клещами ухватила.
– Есть! – воскликнула она.
Кора и другие девочки бросились посмотреть. У бабочки были жёлто-коричневые крылья с золотыми прожилками. И ей было страшно. Не в силах двинуться, она лишь дёргала тонкими ножками, а две антенны на голове трепетали, стараясь уловить колебания воздуха.
– Бедняжка, она же вся дрожит, – заметила Чечилия.
– Отпусти немедленно! – сердито велела Донателла.
– Я сама её поймала и могу теперь делать с ней всё, что захочу, – заупрямилась Паолетта.
– Например?
– Например заберу домой и положу под стекло!
– Ну, ты даёшь! Она же задохнётся! – возмутилась Чечилия.
– И что с того? Дядя Диомед вообще накалывает их на булавки и складывает в коробку со стеклянной крышкой, – не сдавалась Паолетта.
– Тогда он убийца, – уверенно заявила Кора. Жаль, конечно: дядя Диомед ей очень нравился. Но зачем же убивать бабочек? Об этом даже в стихах про Крошку Терезу говорилось (собственно, их-то сейчас и цитировала пленница своим Тайным Голосом):
О, зачем меня вы поймали,
Зачем крылышки мне поломали?
Отпустите скорей, ведь я тоже,
Как и вы, живая тварь Божья![1]
Зачем Бабочка обзывала себя «тварью», Кора не знала. Звучало странновато. Впрочем, она сама
