коммунизму? — Я знал, почему, но промолчал.
— Дело в том, что в дословном переводе на арабский язык слово "коммунизм"
означает "несправедливое разделение награбленного", а слово "социализм" —
"справедливое разделение награбленного"…
— Так это готовый тост! — воскликнул Борис. — Так выпьем же за то!..
— Вы знаете, где у нас будут военные сборы?
— Нет. А что, ты уже узнал?
— Да. Как вы относитесь к сопкам Маньчжурии?
— Так что, на Дальний Восток поедем? Вот хорошо, я там никогда не был!
— Ну, и не много же ты потерял. Там жуткий климат и тучи комаров.
— Постой, так ведь комары только в тундре.
— Не веришь — проверишь.
Потом все стали почему-то говорить о снах, а Малиновский сказал по этому поводу:
— Я давно подметил, что конструкция, то есть режиссура сна зависит от
умственного уровня, то есть начитанности человека. У людей попроще соблюдается
это… аристотелевское правило единства места, действия и времени. А у людей
образованных гораздо сложнее композиция: присутствует действие "за кадром" и
"мысленная предыстория" событий.
Потом все стали считать общую сумму прожитых лет, и получилось 87. Тут же пришла
миниатюрная Аллочка, подружка моей (то есть Вальдемаровой) супруги,
поинтересовалась у меня, где она, и спросила, что это за поэт, у которого есть
такая строка:
Без тебя и в Москве грусть…
Я предположил, что это кто-то из декадентов (чуть не сказал "из Серебряного
века"), но оказалось, что это какой-то современный московский поэт с претензией
на диссидентство. Андрей Титомиров сказал, что "такое дерьмо" его не интересует,
и показал нам небольшой синий том "Избранного" из дневников Эрнста Юнгера.
Потом мы заторопились на семинар. Мой доклад на оном состоял из краткого
сообщения о социальной окраске событий 34-го года в Германии и их влиянии на
последующую историю Рейха.
День пролетел абсолютно незаметно, и в три часа я подошел к актовому залу на
собрание комсомольского актива. Среди пришедших я с удивлением заметил одну мою
знакомую с отделения философии науки, которая в моем деполитизированном мире
подрабатывала в мухинском училище натурщицей. Кроме нее было множество
совершенно незнакомых мне людей (при моей отличной зрительной памяти я там, у
себя, знал в лицо почти всех студентов философского факультета). Двое из
незнакомцев поздоровались со мной. Наконец появился Руслан и роздал всем
присутствующим маленькие брошюрки с тезисами к начинающемуся в эти часы XXX
съезду КПСС в Москве.
За Русланом появился секретарь Университетского комитета ВЛКСМ и начал
заседание. Он представил нам инструктора Василеостровского райкома Арона
Рувимовича Кизякберга — длинного тощего еврея, который сразу же взял широкий
аккорд:
— Как вы все, товарищи, знаете, тезисы к XXX съезду КПСС помимо всего прочего
предусматривают повышение бдительности и бескомпромиссную борьбу со
всевозможными проявлениями антисоветского космополитизма. Товарищи, наш
идеологический враг не дремлет, и неустанная борьба с космополитами — долг
каждого советского человека. Антисоветские круги Великобритании и США делают
ставку именно на космополитические круги в силу их патологической ненависти к
нашему государству, советскому строю и русскому фольксгейсту… И чем более
очевидна бесперспективность этой ненависти, тем более беспардонно и
параноидально ее проявление. Пользуясь либерализацией советским правительством
правил поступления в высшие учебные заведения, космополиты активно проникают в
их стены с целью разложения советской науки и использования академической
трибуны для своих человеконенавистнических планов….
Кивавший в такт речи инструктора Руслан воспользовался паузой в его речи для
своей реплики:
— Выявим, Арон Рувимович, и обезвредим. Постараемся.
Я едва не расхохотался на весь зал.
Жара достигла апогея, когда я вышел из историко-философского корпуса. Сидящий
Ломоносов провожал меня взглядом до самой троллейбусной остановки.
Девушки-студентки, ожидающие транспорта, все как на подбор — в легких длинных
платьях, а поверх них темно-сизые студенческие тужурки с кокетливо подвернутыми
манжетами. И так же, как в моем мире, долго, отчаянно долго не было троллейбуса.
Наконец он появился в перспективе Университетской набережной. Люди встрепенулись
и приготовились к приступу.
На Невском во всю торговали мороженным в виде факелов — "Факельцуг", а у
Казанского собора милиция разгоняла немногочисленных анархистов. На платформе
метро немец-турист спросил меня на родном языке, как доехать до "Московской". Я
показал ему на схеме метрополитена уже в вагоне. Когда поезд остановился на
станции "Площадь Мира", ко мне обратился только что вошедший баптистский
проповедник с увещеванием, соответствующим его убеждениям. Я отвечал, что у нас
есть наши славянские боги, и уповать на каких-либо импортных богов — самое
настоящее предательство. Не успел я перечислить по его просьбе славянских богов,
как мы приехали на пересадочный "Технологический институт", и я вышел из вагона
вместе с массой людей. В поезде, идущем, по объявлению машиниста, "только до
Автово", девочка лет тринадцати везла в плетеной корзинке крупного кота, который
из страха перед подземельем громко орал на весь вагон. На Автово (было уже пять
часов тридцать пять минут) я купил факельное мороженное и германский ежегодник
"Рейх" за прошлый год. Парило как перед дождем. На остановке, куда подходил
автобус-двадцатка, ругались на чем свет стоит муж и жена алкоголического вида. В
переполненном автобусе можно было не опасаться контролеров, да и действовали они
при данном социальном строе как-то более застенчиво. Крупные капли дождя
западали с темно-сизого неба, когда я уже входил в подъезд своего дома.
Вальдемар был один и готовил себе перекусить на кухне шпроты, бутерброды с сыром
и чай. Я коротко рассказал ему о произошедшем в университете и показал газету,
найденную только что в почтовом ящике — "Диссидентские посиделки", которую, по
всей видимости, космополиты подбрасывают в почтовые ящики порядочных граждан.
— Да, попадается время от времени такое дерьмо, — сказал Вальдемар.
Я из любопытства стал читать. Эпиграфом к газете служили некрасовские строки:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
На первой полосе в статье под заголовком "Заклеймим советский фашизм!"
последними словами поносился Шеварднадзе.
— А у нас он считается демократом, — заметил я.
— Да что им! По меркам диссидентов даже президент США — фашистско-маккартистский
лакей.
На второй полосе — статья "Памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, зверски убитого
советскими спецслужбами десять лет назад". В ней меня поразила фраза: "С первых
дней установления тоталитарного большевистского режима Сахаров вел
бескомпромиссную борьбу со всеми проявлениями русского фашизма — советизма".
— Постой, но ведь Сахаров родился в 1921 году! Он никак не мог бороться с
советизмом с первых дней советской власти!
— В этом-то вся соль анекдота!
На следующей странице публиковался мартиролог диссидентов, расстрелянных в
первом квартале 1996 года, а последняя, четвертая полоса целиком была посвящена
рубрике "Враги и предатели". Из двух статей в первой был заклеймен Сергей
Курехин, некогда близкий к диссидентству лидер "Поп-механики", а ныне
принадлежащий к исследовательской группе директора Ленинградского НИИ
геополитики Дугина. А во второй содержался призыв к ленинградцам-петербуржцам не
приобретать и не читать погромно-антисемитского сатирического журнала,
издаваемого Ленинградским отделением ДОСААФ, "Смеюсь над сатириками".
Редколлегия газеты была анонимна, но стиль, лексика и ряд формулировок
напоминали нескольких известных в демократической России политиков и
журналистов.
Когда газета была отправлена в надлежащее место, Вальдемар, все это время
внимательно следивший за выражением моего лица, сказал мне:
— Я замечаю все увеличивающуюся твою тоску. Но позволь предложить тебе средство.
Вот так я всегда начинаю разговор издалека, если не от Рода, то уж от Кия.
Просто поразительно наблюдать себя со стороны.
— Что ты имеешь в виду?
— Тебе надо познакомиться с девушкой, — и сразу оговорился. — Нет, ты не
