Угольное полотно, сплошь усыпанное драгоценными камнями, сливалось с серебряной гладью воды, и поздними вечерами, стоя на берегу моря, казалось, что ты входишь в небо, входишь в эту бесконечную тьму; а над головой рассыпалась алмазная пыль Млечного Пути, и кажется, он указывает дорогу, по которой еще суждено пройти нам, живущим сейчас, по которой уже прошли миллионы судеб до нас, они слились в единый поток всезнающей, всеобъемлющей жизни, – он безмолвно уходил вдаль и скрывался за спиной Аю-Дага.
Я, Маша Корчагина, раньше никогда не задумывалась ни над прошлым, ни тем более над будущим. Я жила настоящим, которое казалось мне вечным и неизменным. Мне было семнадцать лет. Свою внешность я считала довольно привлекательной. У меня было тонкое, стройное тело, густые каштановые волосы обрамляли маленькую головку, нежная, как персик, кожа на щеках была подернута свежим румянцем. Я считалась никудышной ученицей, дневник с оценками я не вела совсем. Одиннадцать лет я спрашивала себя: «Зачем он мне?». Мама уже давно перестала пытаться приучить дочь к математике и географии, а для отца имело значение только ее здоровье и счастье. А что, по мнению отца, нужно для счастья семнадцатилетней девочки? У меня были красивые наряды, много бижутерии и сумочек, внимательная мама и непритязательный отец. И, к великой радости обоих, меня не тянуло во все тяжкие. В семье я отличалась несдержанностью характера, который родители списывали на переходный возраст, по моему мнению, уже растянувшийся на семнадцать лет.
Внутри меня всегда бушевал огонь, который горит и сейчас. Я чувствовала его жар, когда что-то противоречило моему ходу мысли, – он волной подступал к горлу, обжигая желудок и гортань, но не всегда я могла дать ему выход. Точнее, я не могла дать выход никогда.
В младших классах школы мое имя претерпевало столько оскорбительных метаморфоз, что мне, наверное, следовало принять это как неотъемлемую часть человеческой бестактности, но я воспринимала это как оскорбление, хотя не показывала и виду, что мне неприятно. А стишки, что бросались мне в лицо, как ножи, оставляли острые следы в моей памяти. Но я не отдавала себе отчета в этом, уже в обед я забывала сказанное утром, а на следующий день снова начиналась борьба. Я не отвечала на дерзости, я боялась подавляющей меня массы маленьких сорванцов, они виделись мне опытнее и умнее меня, но все-таки, что-то внутри останавливало меня на открытые выпады. Позже я поняла – я боялась упасть в своих же собственных глазах.
В детстве я боялась учиться, я боялась сказать, что знаю, я боялась дать им даже намек на свое превосходство, опасаясь неминуемых последствий. О, сколько всего я боялась! И вот я слыла глупой, обыкновенной, ленивой «богачкой», в их понимании этого слова. Воспитанность означала изгнание, молчаливость принималась за порок. А дома родители всегда знали, что я счастлива. Я не рассказывала им о своих бедах. Зачем?
Я выросла в достаточно обеспеченной семье. Мой отец, Корчагин Сергей Николаевич, имел строительный бизнес в Санкт-Петербурге. Мы жили в большой квартире в центре Петербурга, окна которой выходили на широкий канал реки. Я училась в достаточно престижной гимназии, где, по мнению Министерства образования, давали исчерпывающие знания. Но министры не учли одного, главного компонента образования молодежи – воспитания культуры и терпимости, которые наводили порядок в забитых сумбуром головах подростков.
Но даже несмотря на некоторые маленькие изъяны в моей почти идеальной жизни, мне тогда хватало ума ценить то, что я имею. Я считала себя абсолютно счастливой, имея состоятельного отца, любящую самоотверженной любовью мать, большую квартиру, массу любимых вещей и трех преданных, веселых, понимающих друзей. Что мне было до жестокости, глупости, ничтожества окружающих меня людей? Что мне было до собственной несуразности, замкнутости, недостаточной силы воли и твердости характера? Что мне было до всего этого, если я знала, что меня ждут, что я нужна там, за Азовским морем. Тысячи километров отделяли меня от того маленького, теплого, ценного, что только может быть в сложном сплетении человеческих отношений, – дружбы, преданной и самоотверженной.
Спустя долгие, мучительные, удушающие дни ожидания, я снова была здесь. Все те же дедушкины грубые мужские объятия с нежностью встречали гостей. На столе по-прежнему ждало картофельное рагу, а из открытого окна доносился родной запах скошенной травы.
Я стояла на берегу моря. Прошел первый, волнующий, многословный день моего приезда сюда. Солнце уже скрылось за навесом, который создавал тень вплоть до кромки воды. Под ногами хрустела крупная галька. Я сняла босоножки. Галька, весь день калящаяся на солнце, была покрыта белым налетом, местами горячая, а где-то уже чуть теплая. Осторожно ступая по широким камням, я подходила к нежно шуршащей воде.
Еще шаг – и я стояла на мокром сером песке, а худые лодыжки омывало Черное море.
Глава 2
На следующее утро меня встретил петух, чинно расхаживающий по огороду. Когда я спускалась с крыльца, он одарил меня таким взглядом, что я чуть не поставила свою босую ногу обратно на деревянную лестницу. Но петух, важно распушив свой хвост, ушел в заросли пышного розария.
Я сунула ноги в калоши, подняла сорочку повыше и зашлепала в сад. Было около одиннадцати часов. Солнце уже поднялось достаточно высоко, день обещал быть жарким. На небе ни облачка: ясная синева и золотой диск. Яблоневый сад создавал приятную тень в такой знойный день. Через сад вела тропинка к грядкам моркови, лука, огурцов и помидоров. Тут же зрели тыквы и арбузы. Абрикосовые деревья и заросли малины закрывали деревянный забор, а крыльцо и соседнюю стену обвивал виноград.
Я села на плетеную скамейку в тени яблони и подставила белые ноги под лучи жаркого солнца. Тепло нежно разлилось по всему телу, и я невольно поежилась от неожиданно приятных ощущений. Все было так умиротворенно и гармонично вокруг: щебет птиц, клокотание кур, жужжание шмеля у клевера. Все так спокойно и естественно, словно нет нигде городов, людей, машин, нет суеты и шума, как нет бед и страданий. Есть только этот шмель, насытившийся росой, есть птицы, есть солнце, согревающее тело, и есть теплый медовый аромат.
Зеленые склоны гор обступали с трех сторон маленький дедушкин сад, а в проеме между ними, за плантациями картошки и кукурузы, мелькала серебристая рябь. Благоухание розового дерева, нескончаемый поток пчел умиротворяли жалящее пекло, оставляя в душе лишь блеск восторга и мерное биение сердца.
Поздний завтрак состоял из кукурузного кекса, изрядно заправленного изюмом, и домашних яиц всмятку. Стол накрыли на веранде в тени винограда. Мама больше всего в доме любила это место, уютное, где можно было по-деревенски провести трапезу.
Человек, в сущности своей, рано или поздно начинает тянуться к земле. По природе чуждый ему шум превращается в истинное исчадье ада, город – в скопление бездомных душ. Голова начинает кружиться от бесконечного потока пустых мыслей. Рано или поздно, как бы человек яро ни защищал свою любовь к цивилизации, он начинает тянуться к изначальной точке своего существования, бессознательно освобождаясь от тяготящих его уз. Нельзя отказаться от нововведений нашей жизни, как нельзя уйти от истории, ведь, как известно, в мире нет ничего стабильнее перемен, которые, так или иначе, ведут развитие человечества к его концу. Но природой человеку дана любовь к родной земле, к плоти, из которой он сделан сам и к которой когда-либо вернется. Ведь только земля дает начало нашему пути и конец нашим страданиям, отраду нашей душе и покой нашему сердцу. Какая бесконечная любовь наполняет мое сердце, когда я вижу зеленые южные луга, голые скалы, темные пещеры и прозрачные ручьи, когда я вдыхаю прокаленный запах луга. Если Господь Бог и раскинул где-либо владения Рая на земле, то, бесспорно, одно из них составляет Южное побережье Крыма.
Как вдохновенна была кисть Айвазовского при написании «Аю-Дага в туманный день»! Или же Лагорио при создании «Крымского пейзажа»! Виды питали мое воображение. В детстве я представляла себя то прекрасной пленницей злого колдуна, то графиней, чинно обхаживающей свои владения. Побережье стало моим вторым домом и первой любовью…
Я выковыривала изюм из кекса, когда дедушка, в белой панамке и с испариной на смуглом лбу, придвинул к себе горячую чашку. Протянув многозначительно: «Жара-а-а…», он смачно отхлебнул чай.
– Маруся, ешь все, – мама пододвинула блюдечко с моим исковерканным кексом ближе ко мне.
– Я не люблю изюм, мама! Ты же знаешь. Куда столько изюма! – я действительно ненавидела изюм – он на языке представлялся мне личинкой, и меня начинало мутить.
– Не хочет, пусть не ест, – улыбнулась бабушка, расставляя на столе белые, широкие чашки и пыхтящий чайник.
