Контрабандисты
По рыбам, по звездамПроносит шаланду:Три грека в ОдессуВезут контрабанду.На правом борту,Что над пропастью вырос:Янаки, Ставраки,Папа Сатырос.А ветер как гикнет,Как мимо просвищет,Как двинет барашкомПод звонкое днище,Чтоб гвозди звенели,Чтоб мачта гудела:«Доброе дело! Хорошее дело!»Чтоб звезды обрызгалиГруду наживы:Коньяк, чулкиИ презервативы…
Ай, греческий парус!Ай, Черное море!Ай, Черное море!..Вор на воре!
. . . . . . . . . .
Двенадцатый час —Осторожное время.Три пограничника,Ветер и темень.Три пограничника,Шестеро глаз —Шестеро глазДа моторный баркас…Три пограничника!Вор на дозоре!Бросьте баркасВ басурманское море,Чтобы водаПод кормой загудела:«Доброе дело!Хорошее дело!»Чтобы по трубам,В ребра и винт,Виттовой пляскойДвинул бензин.
Ай, звездная полночь!Ай, Черное море!Ай, Черное море!..Вор на воре!
. . . . . . . . . .
Вот так бы и мнеВ налетающей тьмеУсы раздувать,Развалясь на корме,Да видеть звездуНад бугшпритом склоненным,Да голос ломатьЧерноморским жаргоном,Да слушать сквозь ветер,Холодный и горький,Мотора дозорногоСкороговорки!Иль правильней, может,Сжимая наган,За вором следить,Уходящим в туман…Да ветер почуять,Скользящий по жилам,Вослед парусам,Что летят по светилам…И вдруг неожиданноВстретить во тьмеУсатого грекаНа черной корме…
Так бей же по жилам,Кидайся в края,Бездомная молодость,Ярость моя!Чтоб звездами сыпаласьКровь человечья,Чтоб выстрелом рватьсяВселенной навстречу,Чтоб волн запевалОголтелый народ,Чтоб злобная песняКоверкала рот, —И петь, задыхаясь,На страшном просторе:
«Ай, Черное море,Хорошее море..!»
1927 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.
Встреча
Меня еда арканом окружила,Она встает эпической угрозой,И круг ее неразрушим и страшен,Испарина подернула ее…И в этот день в Одессе на базареЯ заблудился в грудах помидоров,Я средь арбузов не нашел дороги,Черешни завели меня в тупик,Меня стена творожная обстала,Стекая сывороткой на булыжник,И ноздреватые обрывы сыраГрозят меня обвалом раздавить.Еще — на градус выше — и ударитИз бочек масло раскаленной жижейИ, набухая желтыми прыщами,Обдаст каменья — и зальет меня.И синемордая тупая брюква,И крысья, узкорылая морковь,Капуста в буклях, репа, над которойСултаном подымается ботва,Вокруг меня, кругом, неумолимоНавалены в корзины и телеги,Раскиданы по грязи и мешкам.И как вожди съедобных батальонов,Как памятники пьянству и обжорству,Обмазанные сукровицей солнца,Поставлены хозяева еды.И я один среди враждебной стаиЛюдей, забронированных едою,Потеющих под солнцем Хаджи-беяЧистейшим жиром, жарким, как смола.И я мечусь средь животов огромных,Среди грудей, округлых, как бочонки,Среди зрачков, в которых отразилисьКапуста, брюква, репа и морковь.Я одинок. Одесское, густое,Большое солнце надо мною встало,Вгоняя в землю, в травы и телегиКолючие отвесные лучи.И я свищу в отчаянье, и песняВ три россыпи и в два удара вьетсяБездомным жаворонком над толпой.И вдруг петух, неистовый и звонкий,Мне отвечает из-за груды пищи,Петух — неисправимый горлопан,Орущий в дни восстаний и сражений.Оглядываюсь — это он, конечно,Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,Он здесь, он выведет меня отсюдаК моим давно потерянным друзьям!
Он толще всех, он больше всех потеет;Промокла полосатая рубаха,И брюхо, выпирающее грозно,Колышется над пыльной мостовой.Его лицо багровое, как солнце,Расцвечено румянами духовки,И молодость древнейшая играетНа неумело выбритых щеках.Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,Ты так же толст и так же беззаботен,И тот же подбородок четвернойТвое лицо, как прежде, украшает.Мы переходим рыночную площадь,Мы огибаем рыбные ряды,Мы к погребу идем, где на дверяхОтбита надпись кистью и линейкой:«Пивная госзаводов Пищетрест».Так мы сидим над мраморным квадратом,Над пивом и над раками — и каждыйПунцовый рак, как рыцарь в красных латах,Как Дон-Кихот, бессилен и усат.Я говорю, я жалуюсь. А ЛаммеКачает головой, выламываетКлешни у рака, чмокает губами,Прихлебывает пиво и глядитВ окно, где проплывает по стеклуОдесское просоленное солнце,И ветер с моря подымает мусорИ столбики кружит по мостовой.Все выпито, все съедено. На блюдеЛежит опустошенная броняИ кардинальская тиара рака.И Ламме говорит: «Давно пораС тобой потолковать! Ты ослабел,И желчь твоя разлилась от безделья,И взгляд твой мрачен, и язык остер.Ты ищешь нас, — а мы везде и всюду,Нас множество, мы бродим по лесам,Мы направляем лошадь селянина,Мы раздуваем в кузницах горнило,Мы с школярами заодно зубрим.Нас много, мы раскиданы повсюду,И если не певцу, кому ж ещеРассказывать о радости минувшейИ к радости грядущей призывать?Пока плывет над этой мостовойТяжелое просоленное солнце,Пока вода прохладна по утрам,И кровь свежа, и птицы не умолкли, —Тиль Уленшпигель бродит по земле».
И вдруг за дверью раздается свистИ россыпь жаворонка полевого.И Ламме опрокидывает стол,Вытягивает шею — и протяжноВыкрикивает песню петуха.И дверь приотворяется слегка,Лицо выглядывает молодое,Покрытое веснушками, и губыВ улыбку раздвигаются, и насОглядывают с хитрою усмешкойЛукавые и ясные глаза.. . . . . . . . . .Я Тиля Уленшпигеля пою!
1923, 1928 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.
Птицелов
Трудно дело птицелова:Заучи повадки птичьи,Помни время перелетов,Разным посвистом свисти.
Но, шатаясь по дорогам,Под заборами ночуя,Дидель весел, Дидель можетПесни петь и птиц ловить.
В бузине, сырой и круглой,Соловей ударил дудкой,На сосне звенят синицы,На березе зяблик бьет.
И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойТри манка — и каждой птицеПосвящает он манок.
Дунет он в манок бузинный,И звенит манок бузинный, —Из бузинного прикрытьяОтвечает соловей.
Дунет он в манок сосновый,И свистит манок сосновый, —На сосне в ответ синицыРассыпают бубенцы.
И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойСамый легкий, самый звонкийСвой березовый манок.
Он лады проверит нежно,Щель певучую продует, —Громким голосом березаПод дыханьем запоет.
И, заслышав этот голос,Голос дерева и птицы,На березе придорожнойЗяблик загремит в ответ.
За проселочной дорогой,Где затих тележный грохот,Над прудом, покрытым ряской,Дидель сети разложил.
И пред ним, зеленый снизу,Голубой и синий сверху,Мир встает огромной птицей,Свищет, щелкает, звенит.
Так идет веселый ДидельС палкой, птицей и котомкойЧерез Гарц, поросший лесом,Вдоль по рейнским берегам.
По Тюринии дубовой,По Саксонии сосновой,По Вестфалии бузинной,По Баварии хмельной.
Марта, Марта, надо ль плакать,Если Дидель ходит в поле,Если Дидель свищет птицамИ смеется невзначай?
1918, 1926 Русские поэты. Антология в четырех томах. Москва, «Детская Литература», 1968.
Папиросный коробок
