Приёмные больших начальников давно привыкли не обращать внимания на посетителей и жить своей жизнью даже перед чужими глазами.
— Послушай, Валя, — говорит старшая из женщин, отрывая глаза от «Нового мира», — как красиво сказано:
Как будто бы железом,Обмакнутым в сурьму,Тебя ведут нарезомПо сердцу моему...
Младшая на миг прекращает свой телефонный стрекот и, выпятив губы, как будто для того, чтобы подкрасить, хмыкает:
— Цыганщина! Современные женщины давно не пользуются сурьмой.
Видимо, у неё своё понимание, где и как использовать сурьму.
— Это в промышленности, — вдруг глухо откликается старик.
— А-а-а, — равнодушно бросает молодая: видимо, всё, что в промышленности, её не интересует.
Пожилая же внимательно взглядывает на старика и замечает, что тот в данный момент сидит с высоко запрокинутой головой, но — с закрытыми глазами.
Сопровождающий, поворотясь, тоже внимательно смотрит на старика, а потом осторожно вынимает из его рук металлический бадик и относит его, почти как вещественное доказательство злоумышления, в угол, под вешалку. На всякий случай. Старик не сопротивляется. Он вообще делает вид, что не замечает этого мелкого морально унизительного происшествия. Не открывая глаз, покорно складывает ладони на костлявых коленях.
Сопровождающий рассчитал всё верно: дверь, ведущая из приёмной в начальственный кабинет, распахивается, и в её проёме появляется хозяин и кабинета, и приёмной. Проём, как и покои в целом, имеет почти дворцовые параметры, но и возникшая в нем фигура весьма соразмеримы. Рослая, барственная, хорошо, как лайковой перчаткой, схваченная официальной, почти не отличающейся от военной, формой — мышиного цвета френч и синие галифе с широкой алой маршальской лентой. Фигура. Мясистое, с породистым мощным носом, лицо, светлые мягкие волосы, настолько светлые, что проседь в них почти незаметна, зачесаны вверх над низким бычковатым лбом. Голова, крепко, почти без посредства шеи, вбитая в широкие плечи. Между прокурором и поэтом не так много лет. Но прокурор как будто бы только что принял хорошую, парную русскую баню — да и после бани тоже увесисто принял — и пребывает в соответствующем благодушии. А поэт, увы, нет. Баня, парная ему только светит — причём тоже русская, но совсем другая.
Как только громадная, двухстворчатая дубовая дверь распахнулась и в её проёме объявился хозяин здешних мест и окрестностей, сопровождающий тотчас вскакивает и вытягивается в струнку, едва не приложив правую руку к стриженому виску.
Пожилая торопливо сунула «Новый мир» в сторонку и даже перевернула обратной стороной, хотя «Новый мир» во все времена был узнаваем не только по названию.
Молоденькая смолкла на полуслове, клацнула трубкою о рычаг и с удивлённым обожанием воззрилась на шефа.
— Кто это к нам забрёл? Рад, рад видеть нас в наших скромных пенатах! — широко расставив могучие руки, пошёл прямо на посетителя.
«Посетитель» хмыкнул — можно подумать, что он прибыл сюда по своей воле — и стал медленно приподыматься со стула. Видно, что бадик ему сейчас был бы кстати.
— Да уж, да уж. Здравствуйте.
— Здравия желаю. Не обессудьте, — прокурорские руки мягко, но крепко легли на плечи «гостя поневоле».
Прокурор увлекает старика к себе, останавливая взглядом рыпнувшегося было следом сопровождающего.
Молодая хватается за только что брошенную на рычаг телефонную трубку. Пожилая глубоко вздыхает.
— Век бы вас не видать! — раздаётся в мгновенно опустившейся темноте зрительного зала внутренний голос поэта.
IV
Маленькая, опрятная комната в деревенском домике. Самое значительное в ней — кровать. Она занимает большую часть сцены и сама является как бы сценою. В комнатке производит такое же впечатление, какое производит непомерный живот у хрупкой беременной девочки. Тщательно и пышно, тоже по-деревенски, взбита и застелена. Горкою выстроены подушки в крахмальных наволочках, одетых в кружевные чепцы. На такой кровати можно блаженно расположиться и вдвоём, и даже втроем.
Обеденный стол у окна. По сравнению с кроватью выглядит просто игрушечным. Застелен опрятной кремовой скатертью, в крошечной вазе — несколько поздних весенних цветов.
Женщина постарше уже сидит за столом. Она выглядит за ним, как переросток за школьной партой. Видно, что на какое- то время она осталась в комнате одна и сейчас с любопытством озирается по сторонам. Она тут впервые. Взгляд её то и дело натыкается на постель. В одно из мгновений, пользуясь тем, что никто не видит, она даже маненько приподымается с венского стула, честно говоря, хлипковатого для её комплекции, и пытается зыркнуть-таки украдкою под низко застеленную узорчатым покрывалом кровать.
Но как раз в это время в комнату с веранды, служащую одновременно и кухней, входит Ольга. В руках у неё небольшой жостовский поднос, сервированный к чаю: фаянсовый дачный чайник с отбитым носиком, две чашечки с блюдцами, ваза с вишнёвым вареньем. Ольга замечает украдчивый взгляд своей нежданной гостьи и, не опуская подноса, спрашивает:
— Неужели ты и впрямь думаешь, что я его прячу?
Гостья ничего не отвечает, но видно, что она смущена, на лице её появляется слабая краска.
Ольга, напротив, справилась с собой и начинает разливать чай.
— Где же он может быть? — гостья крепко сдавливает ладонями виски. — Я всю округу обошла, все его тропки, все закоулки.
Ольга пока не садится и смотрит в окно, за которым мельтешат уже набухающие почками ветви.
— В магазине была? — негромко, но деловито спрашивает она.
— Была, — не отнимая ладоней от висков, отзывается гостья. — Машка сказала, что не заходил.
А потом вдруг вскидывает, как на мосту, голову, и шёпотом, в упор, спрашивает:
— Кто у него тут ещё, кроме тебя, есть?
Теперь приходит черед краснеть Ольге.
— Не говори глупостей, Зинаида. Кроме меня у него вообще никого нету!
С вызовом. И тут же садится за стол, подвигая женщине чай и вазу с вареньем.
— Эх Ольга, Ольга, не клевал тебя жареный петух в задницу, — насмешливо отвечает на вызов собеседница. — Да и его ты не знаешь: никогда в жизни не ездил он на одной кобылке.
— Напрасно оскорбляешь меня в моём же доме. Забыла, что я четыре года в ватных штанах сахарницу парила? — поэтому она у меня и целее, чем у тебя! При желании могу просто взять тебя за шкирман!
— Тво-о-о-й д о-о-о-м? Да тут всё, до последней твоей подстилки, — опять бросает взгляд на кровать — куплено моими слезами! — Зинаида отталкивает чай, расплёскивая его по подносу. — Я знаю, куда идут его гонорары — он, дурень, всегда разбазаривал их на шалашовок — по всем лагерям рассылает. Знаю, кто и как устроил тебя в «Худлит»! Он же обменял тебя на Нобелевскую премию! Может, ты считаешь это равноценным обменом?
— Да! — твёрдо говорит Ольга. — Хотя я, в отличие от тебя, убеждала его получить её. А ты — струхнула.
— Тоже мне целка, — на удивление беззлобно констатирует Зинаида и подвигает к себе чай. — Давай, а то остынет. Куда же он запропастился? Чует моё сердце — тут что-то нечисто...
Ольга напрягается — можно подумать, что только у Зинаиды «чувствительное» сердце, но вовремя сдерживается.
— А не могли его похитить?
— Похитить? — переспрашивает ошарашенная Зинаида. — Да у него и денег при себе нету...
— Как будто похищают исключительно с деньгами или из-за денег.
— Я не о тех похитителях веду речь...
— Тебе виднее, — выразительно произносит Зинаида.
Но Ольга, замкнувшись, пропускает колкость мимо ушей.
— Позвоним в милицию? — просительно предлагает Зинаида. Сама она явно побаивается любого общения с милицией.
— Дай подумать... Может, по моргам?
— Нет, — отрезает Зинаида. — По моргам звонить не будем. Такие в канавах не умирают.
V
Кабинет Генерального прокурора СССР. В принципе та же самая приёмная, только увеличенная до размеров если не футбольного, то хоккейного поля точно. Ничего личного. Два тэобразно составленных тяжёлых стола; зелёное сукно, чернильный прибор, очертаниями и весом напоминающий Мавзолей. Портрет Хрущёва в раме под стеклом — на том самом месте, где ещё не так давно висел Сталин. Да, в углу — напольные часы с боем: этакая компактная крепость, стреляющая холостыми.
Генпрокурор вводит своего гостя под локоток, и какое-то время они идут по красной ковровой дорожке прямо на зрителя: элегантно-вяльяжный медведь в генеральской форме и в до блеска надраенных хромовых сапогах и седой набедокуривший мальчик.
Прокурор подводит его к приставному столу, обеими руками отодвигает массивный стул:
— Прошу.
Да, вдоль сцены стоит ещё длинный — сороконожка — стол для совещаний.
