При словах «первый раз замужем» Зинаида круто разворачивается к Ольге — на себя поглядела бы, соломенная вдова, двоих мужей отправила под откос. А потом переводит взгляд на Кузьмича: а не он ли и есть тот самый вездесущий топтун?
— Пропади ваш муж всерьёз, — Кузьмич ухитряется так произнести это, чтоб не обидеть ни одну из них — ни законную, ни желанную, — они бы тут такой хай подняли!
Женщины переглядываются. До них что-то доходит.
— За Г Э Б Э! — торжественно, как на вынос, произносит Кузьмич и, не дожидаясь дамочек, ловко опрокидывает рюмаху — он явно не собирается оставлять в бутылке ни капли.
— Которое нас бережёт и стережёт, — добавляет, занюхивая грузинский коньяк русским обсмоктанным козою рукавом.
В дверь снова барабанят. Барабанят, а не скребутся, как только что скрёбся Кузьмич.
IX
У Анны Иванны в этом начальственном, величественном кабинете есть свой столик в углу. Удивительное дело: вроде и кабинет общий, державный, и столик этот тоже из общего, почти чугунного гарнитура, даже столешница на нём карельской берёзы, но сразу видно, что он тут — сбоку припёка. Не начальник. В весе пера. Так, на побегушках. Не дерзая больше встревать в мужской разговор, Анна Ивановна робко, как уже наказанная, семенит в угол и умащивается за своим дорогим, не по чину, но тоже обреченным на спасительное молчание, столиком со всеми своими прибамбасами. Аккуратно, школьницей, раскладывает их перед собой, не смея поднять глаза.
Поэт прихлебывает давно остывший чай, о котором оба собеседника забыли.
Прокурор круто, почти по-военному, разворачивается к углу, и, по-прежнему сохраняя суровую мину на крупном, тяжёлом лице, которое от этой суровости кажется ещё массивнее, бросает туда, в угол:
— Да, Анна Иванна, сделайте протокол допроса.
Анна Ивановна, наконец, поднимает глаза. Вопросительно, даже с некоторым укором, смотрит сперва на прокурора, потом на поэта.
— Признание?.. Раскаяние?.. — дрогнувшим голосом спрашивает она. Похоже, ей не впервой самой оформлять за прокурора протоколы высоких допросов.
Поэт молча прихлебывает чай. Он уловил старушкин интеллигентный взгляд, в котором и мольба, и восхищение, и — сожаление.
Прокурор тоже тяжело смотрит в его сторону.
— Автор признает публикацию в «Дейли мэйл» необдуманной...
Чаепитие становится все громче.
— ...То есть — ошибочным. Ссылается на общую обстановку, сложившуюся вокруг него, в том числе и в семье...
Поэт настороженно поднимает голову.
— ...В общем, нервный срыв. Ну, и ловкость пройдошистых западных щелкоперов, досаждающих ему в последнее время... Просит компетентные органы оградить его...
Поэт приподнимается, что-то хочет возразить.
Но прокурор не даёт ему это сделать. Властным жестом усаживает на место.
— ...Ну, ладно... Не просит.
Поэт послушно садится.
— Всё остальное сами знаете, как. В общем, вопросов нет, инцидент исчерпан, протокол сразу строго засекретить.
Голос прокурора теплеет, и благодарная Анна Ивановна окончательно смелеет:
— Я могу идти?
— Да нет, пишите здесь.
Подходит к своему столу, снимает трубку:
— Пусть никто не входит и, желательно, не звонит. Ну, кроме ВэЧэ. Идёт оформление серьёзнейшего допроса.
Анне Ивановне:
— А записку в ЦэКа я продиктую вам сам. Позже.
Та понимающе кивает головой, успевая заговорщицки переглянуться с поэтом.
Поэт с шумом втягивает чай.
— Да бросьте вы! — уже с раздражением швыряет ему прокурор. — Он же давно остыл! Бурда!
Трогает поэта за плечо и ведёт к дубовой стене, в которой ловко замаскирована дубовая же дверь.
И они вступают в другой мир, который называется «комната отдыха».
Поэт с любопытством озирается в мягком полумраке рая местного значения.
В принципе эта часть апартаментов столь же тяжеловесна, что и парадная, общественная. Но здесь всё же диван карельской берёзы, круглый, а не прямоугольный стол, покойные кожаные кресла, торшер над ними, плотно зашторенные, стрельчатые окна.
Прокурор доволен впечатлением, которое произвела его индивидуальная рекреационная зона на поэта.
— Руки помыть не хотите?
— Хочу, — простодушно признается поэт: простатит не тётка.
— Туда! — Почти по-петровски, по-ленински указывает прокурор в глубину апартаментов: даже в раю имеются отхожие места. А может, уровень рая как раз и определяется качеством этих самых мест.
Поэт послушно следует в указанном направлении и нащупывает ещё одну потайную, как в шкатулке с драгоценностями, дверь. Буквально через минуту из-за неё, неплотно прикрытой, на весь зрительный зал слышится мерный, значительный рокот мраморного унитаза.
Прокурор добродушно усмехается: похоже, у него такие же проблемы. Но он сейчас занят делом.
На круглом столике уже расставлены приборы. Прокурор вынимает из громоздкого, как первый советский комбайн, холодильника «Зил» хрустальный вазончик с чёрной икрой, лимон. И сам, не выкликая буфетчицу, с удовольствием, посвистывая что-то из «Цветочницы Марицы», режет его тонюсенькими ломтиками.
Из потайной двери выходит поэт. Он, похоже, успел за это время не только руки вымыть, но и умыться: лицо посвежевшее, помолодевшее. На бровях и упрямых ещё волосах висят капельки воды.
— Хорошо тут у вас, — говорит, потирая руки. — И там — тоже.
Прокурор насмешливо вздымает бровь.
— Тут, говорю, хорошо. — Спохватывается поэт, и прокурор по-свойски пеняет:
— То-то же!
Прокурор предлагает кресло, и поэт славно устраивается в нём.
Прокурор приоткрывает глухой шкап с напитками: бар.
— Вы, говорят, любите грузинский?
Поэт неопределенно хмыкает.
— Я так и подумал, — улыбается прокурор. — Будем французский!
Ставит на стол непочатую бутылку «Корвуазье» с портретом Наполеона на стекле.
Поэт смотрит и на бутылку, и на императора почти с умилением: давно не виделись.
Прокурор открывает тёмную, пузатую чёрную бутыль. Поднимает свой бокал и, прежде чем выпить, говорит совершенно, неожиданно серьезно:
— Давайте договоримся, пока мы оба трезвые.
— О чём? — встревожено вскидывается поэт: ему-то казалось, что всё серьёзное позади.
— О разговоре со Сталиным вы в своё время много кому рассказывали и рассказываете. Может, Сталин на это и рассчитывал. Но я не Сталин, мне паблисити в ваших кругах ни к чему. Поэтому давайте договоримся: о нашем разговоре, о его существе — никому ни слова. А? — вопросительно и твёрдо смотрит на собеседника.
Поднятый было бокал в руке у поэта замирает.
— Никому. — Голос прокурора тоже весьма твёрд. — В том числе и дома, в семье. В обеих ваших семьях, — чуть улыбается уголками губ. — Так будет лучше не только для вас, но и для меня. Ну, был вызван... Кое-как отвертелся... Лады?
— Лады, — хмуро кивает поэт.
— И чудненько, — прокурор с чувством чокается с поэтом. Оба выпивают залпом, как коньяк, особенно французский, грамотные люди, вообще-то, не пьют.
— Я в самом деле рад познакомиться с вами лично. Пусть даже и в столь сомнительных обстоятельствах. Анна Ивановна иногда читает мне ваши стихи... — говорит прокурор, закусывая лимоном.
Теперь уже поэт удивленно задирает брови.
— ...Она была моей стенографисткой в Нюрнберге.
— За умных стенографисток? — смелеет поэт, подвигая свой пустой бокал к бутылке.
— Как скажете... И за них тоже, — плещет коньяку в бокалы прокурор. — Ваши-то, небось, переживают?
Они выпивают теперь уже как положено, врастяжечку.
— Я вот и хотел попросить, — мнётся поэт.
— О ком? — настораживается прокурор: они ещё не настолько выпимши, чтоб море по колено, чтоб обещать всё, что заблагорассудится этому чудаку.
— Не беспокойтесь. Не о ком, а всего лишь — о чём.
— И о чём же?
— Действительно переживают. Нельзя ли звоночек сделать?
Прокурор хмурится. Повисает пауза.
На тумбочке рядом с диваном поблёскивает ряд телефонов, почти такой же длинный, как и в кабинете.
— Пожалуйста, — говорит, помедлив, прокурор.
Поэт поднимается и направляется к дивану.
— Не звоните по этим, — трогает его за рукав прокурор. — Погодите.
И вынимает из кармана широченных галифе массивную, на брусок динамита похожую «Моторолу», такую, какой она придёт в начале девяностых.
Протягивает.
Поэт взирает на неё со священным ужасом и берёт «Моторолу», как бомбу.
— Звоните хоть в XXI век. Потомкам, — усмехается прокурор. — А вообще, вы кого собираетесь предупреждать?
Поэт мнётся.
— Я вам советую: — говорит прокурор, наливая по третьей, — позвоните домой... Ну, — замечает недовольное движение собутыльника, — в первый дом...
