Он не закончил фразу. «Прятались» там приманки, соблазнительные для дитя темноты.
В «Что знала Мейзи» девятилетняя девочка говорит: «Наверное, моя мама меня не любит».
Я знал, что моя мать не любила никого, меньше всего меня. Она — самое худшее, что может быть, сноб, к тому же — из Лейтрима! Никто и ничто никогда не подходило под ее стандарты. Наверное, даже она сама. Глубоко в душе я, возможно, понимал, что она очень несчастна, но мне было наплевать.
Эта ее постоянная брань.
Не брюзга, нет, специалист по полному разрушению:
грызет
грызет
грызет
тебя, постепенно лишая уверенности и самоуважения. Ее любимые фразы:
«Из тебя, как и из твоего отца, ничего путного не выйдет»;
«Как все измельчали». (Это уже лейтримовское. Неудивительно, что я пил);
«Твой отец — маленький человек, в паршивой форме с паршивой работой».
Ребенком я ее боялся. Позже — ненавидел. Когда мне исполнилось двадцать, я стал ее презирать, теперь вообще о ней и не вспоминаю.
За последние пять лет я видел ее самое большее дважды. И оба раза это был полный кошмар.
В какой-то момент она села на валиум. Стала не такая резкая на язык. Потом пристрастилась к вину с тоником. Пила эту дрянь кружками. Так что она всегда была навеселе.
Обожала священников.
Я напишу это на ее надгробии. Скажу все, что нужно. Разумеется, монашки тоже любят священников, но по обязанности. У них это записано в контракте.
У матери всегда был под рукой прирученный церковник. Поговаривали, что последним был отец Малачи. А еще она регулярно ходила в церковь, была достойным членом церковной общины. Я много раз видел на ней нарамник — она носила его поверх блузки. Тяжелая штука.
Иногда я надеялся, что она изменится.
Но напрасно.
В последние годы я стал именно тем, кто ей был нужен: блудным сыном. Теперь она могла наслаждаться ролью великомученицы. Разве она могла проиграть? После того как меня вышибли из полиции, святость начала струиться из всех ее пор. Вот ее главная песня:
Никогда снова не бросай тень на мою дверь.
На похоронах отца она вела себя безобразно. Упала на могилу, выла на улице, заказала чудовищный венок.
В таком вот духе.
Ясное дело, она обрадовалась, что ей выпала роль вдовы, и с той поры носит только черное. Стала еще чаще ходить в церковь, если только такое возможно. Она не сказала отцу ни одного доброго слова при жизни и оклеветала его после смерти.
Он говорил мне: «Твоя мать хочет как лучше».
Она не хотела.
Ни тогда, ни сейчас.
Такие, как она, жируют на доброте других. Любой мерзкий поступок в их точно рассчитанной жизни они оправдывают тем, что «хотели как лучше». Я любил рассматривать открытки с портретами диктаторов, тиранов, полководцев. Где-нибудь в конце обнаруживалась «мама» с каменным лицом и глазами как гранит. Эти персонажи олицетворяли собой зло, о котором много говорят, но которое люди так редко распознают в жизни.
Шон никогда не говорил о ней плохо, пытался изменить мое к ней отношение: «Джек, она тебя по-своему любит».
Она поддерживала с ним связь. Я так думаю, чтобы ей было проще следить за мной.
Я сказал ему: «Не смей, слышишь, никогда не смей говорить ей что-нибудь про меня… никогда…» — «Джек, она же твоя мать!» — «Я серьезно, Шон». — «А, это все слова».
Вкусив джина, я отправился в свободное падение. Я не помню ничего до того момента, как я очнулся в доме матери. Неудивительно, что они называют это «сводить мать в могилу».
Нет… БлагословениюОткрыл глаза. Ожидал увидеть путы на руках или решетку тюремной камеры. Или и то, и другое. Чувствовал себя так, будто уже умер. Но я оказался в постели, причем чистой и свежей. Попытался сесть, но сердце зашлось в ужасе. В ногах кровати сидел кто-то в черном. Наверное, я закричал, потому что этот кто-то заговорил:
— Не бойся, Джек, ты в безопасности.
Я сумел сфокусировать глаза:
— Отец Малачи?
— Точно.
— Как? Почему?
— Ты в доме своей матери.
— О Господи!
— Не произноси имя Господа всуе.
Голова разламывалась, но мне нужно было знать.
— Ты здесь живешь?
— Не будь идиотом. Твоя мать меня позвала.
— Черт!
— Последи за своим языком, парень. Не люблю, когда сквернословят.
— Ладно, подай на меня в суд.
Я заметил, что на мне пижама, старая и удобная, стираная-перестираная.
— Господи, — сказал я, — наверное, это пижама отца.
— Вечная ему память! Хотя полагаю, от твоих выкрутасов он перевернулся бы в могиле.
Я исхитрился сесть на краю кровати и спросил:
— Чаю не предвидится?
Он печально покачал головой.
Я удивился:
— Что? Даже чаю не дадут?
— Ты вел себя безобразно! Матерился, ругал мать… Когда я сюда пришел, ты уже отключился.
Я попытался собраться с мыслями. Сообразил только, что напился я в пятницу. Набрал в грудь воздуха и рискнул:
— Какой сегодня день недели?
Он взглянул на меня почти с жалостью:
— Ты в самом деле не знаешь?
— Ну да, я просто так спрашиваю, чтобы развлечься.
— Среда.
Я опустил голову на руки. Надо лечиться и поскорее.
Малачи сообщил:
— Вчера похоронили Шона.
— Я там был?
— Нет.
Мне ужасно хотелось проблеваться и заниматься этим до конца недели.
— Сын Шона, его, кажется, Уильям зовут, приехал из Англии. Он теперь будет работать в пивной. Похоже, разумный парень. — Малачи встал, взглянул на часы: — У меня месса. Надеюсь, ты не будешь обижать свою мать.
— Ты не куришь, бросил?
— Господь пока не счел нужным освободить меня от этой пагубной привычки, но мне и в голову не пришло бы курить в доме твоей матери.
— Господь виноват, так?
— Я этого не говорил.
— Почему? Я виню его постоянно.
— И посмотри, во что ты превратился. Ничего удивительного.
Он ушел. Моя одежда была
выстирана
выглажена
аккуратно сложена
в ногах кровати.
Я с трудом оделся. Заняло порядочно времени — приходилось все время бороться с приступами тошноты. Глубоко вздохнув, я направился вниз. Мать возилась на кухне.
— Привет, — сказал я.
Она повернулась ко мне. У нее хорошие, строгие черты, но они неправильно собраны. Лишь добавляют ей суровости. Если к сорока годам мы получаем лицо, которое заслуживаем, то она получила сполна. Глубокие морщины на лбу и по бокам носа. Седые волосы стянуты в тугой узел. Но глаза без капли милосердия говорили все. Что бы еще в них ни читалось, главным было послание: пленных не брать.
— Значит, очнулся.
— Да… Ты меня прости… Ну, знаешь… за беспокойство.
Она вздохнула. Это она умела делать. Могла вздохнуть за всю Ирландию. Сказала:
— Да я к этому уже привыкла.
Мне пришлось сесть.
Она спросила:
— Ты чего-нибудь ждешь?
— В смысле?
— Завтрака?
— Ну, я бы выпил чаю.
Пока она ставила чайник, я огляделся. Слева от нее заметил бутылку виски. Годится.
— Звонят в дверь, — соврал я.
— Что?
— Ну да, два звонка.
— Я не слышала.
— Ты в этот момент чайник наливала.
Она ушла. Я взял бутылку и сделал большой глоток. «Черт, какая дрянь, — подумал я. — Неужели кто-то покупает такое дерьмо?»
Теперь меня волновал вопрос: удержится ли виски в организме? На желудок оно подействовало, как соляная кислота. Постепенно начало утрясаться, я почувствовал тепло внутри.
Вернулась мать. На лице ясно читалось подозрение.
— Там никого нет.
— Да?
Она была похожа на охранника, который знает, что кто-то сбежал, но никак не поймет, кто именно.
Я встал:
— Пожалуй, не буду чай.
— Но чайник уже кипит.
— Мне пора.
— Ты все еще работаешь в… — Она не могла заставить себя закончить предложения.
Я ее выручил:
— Да.
— И расследуешь самоубийство молодой девушки?
— Откуда ты знаешь? А… святой отец.
— Да весь город в курсе. Хотя только один Бог знает, откуда у тебя время между запоями.
Я подошел к двери:
— Еще раз спасибо.
Она уперла руки в бока, готовая к нападению, и сказала:
— Странно было бы, если бы ты не мог прийти в свой собственный дом.
— Он никогда не был для меня домом.
КармаЯ шел по Колледж-роуд и думал, что мне не надо было так грубить ей. Когда-то я прочел, как один человек спросил:
Почему так выходит, что не важно, сколько я не видел семью, и какие бы несчастья за это время не произойти, они всегда могут ударить тебя по самому больному месту?
Ответ:
Потому что они сами решали, где будут эти места.
