и тогда он получит инвалидность, а виновные — отправятся на кичу.
Вот в этом уже Колька не будет виноват. И все-таки по-человечески надо попробовать еще раз прояснить ситуацию:
— Максим, ну не дури. Неужто непонятно, я не стучать тебя призываю, но надо же выяснить, в чем дело. Это ради общей же безопасности. Из-за чего драка произошла в этот раз? Я не отвяжусь, будешь в уборной сидеть, пока не скажешь, — конечно, эту последнюю фразу он сказал шутя.
И Хмара принял правила и тоже вроде бы несерьезно ответил:
— Да как-то само получилось. Ноги у меня — во! — он выставил свою ступню. — Вот я и отдавил одному…
— Бурунову, Таранцу?
— То ли одному, то ли второму.
Хмара извлек из кармана какой-то небольшой, диковинной формы ножичек, выдвинул из него расческу, тщательно навел пробор в своей скудной растительности.
— Или, может, просто поспорили о том, как подрезать… ну, в теннисе, я имею в виду, и о том, что он из-под стола подает, а это нехорошо. — Из ножичка вылезла какая-то пилка, которой он тщательно принялся вычищать ногти.
— В самом деле, свинство, — согласился Пожарский, — ну, это спортивные разборки. И что ж, началась драка?
— Нет. Когда он по матушке принялся ругаться, а мне это неприятно. Так и получилось.
— Любишь маму?
Улыбка осталась, хотя побледнела, он пробормотал что-то невнятное, делая вид, что из носа снова полилась кровь.
«Не хочет говорить — кто заставит, — подумал Колька, — правильно все делает, какой смысл соседей закладывать… Да успокойся уж».
И, если уж на то пошло, как можно решить — кто прав, кто виноват, если ни один, ни другие не желают сообщать детали происходящего. И, мысленно махнув рукой, Колька просто отвел Хмару к кабинету Ильича.
Некоторое время колебался: не сходить ли обратно в палату, не попытаться там разузнать причины боя, а то и сделать последнее предупреждение оставшимся там бузотерам.
Однако он вдруг увидел себя со стороны: эдаким сказочным богатырем Илюшей Муромцем, весь в белом, вваливается в сложившуюся стаю, в которой у каждого своя ниша, своя роль, и пытается с ходу навести там порядки. Допустим, минут на десять, пока будешь мозолить глаза воспитуемым благостной вывеской, воцарится гармония. Однако как только переступишь порог — воцарится первоначальный беспорядок. Пожарский представил себе, как он будет выглядеть со стороны, и вспомнил, как часто он раньше глумился над такими «решалами».
Была бы охота позориться. Есть, конечно, способ прекратить конфликт: разметать это чертово гнездо, расселить, разогнать — или хотя бы отселить в другую палату эту раздражающую всех постную рожу. «А куда? А не будет ли там так же? — спросил он себя, и себе же сам ответил: — Некуда. Будет то же самое».
Таким нехитрым образом Колька волей-неволей пришел к тому же выводу, что и взрослые: «Сами разберутся».
На этом успокоившись, он покинул помещение и намылился к Оле. Однако сегодня не судьба была добраться до обители любимой девушки и тарелки акимовского борща. Выйдя за ворота, он немедленно натолкнулся на Анчутку. Приятель, подняв воротник, слонялся туда-сюда сразу за воротами, пиная мокрые камни. Он поджидал друга и пребывал в скверном настроении.
Пожарский молча протянул руку, Яшка пожал и перешел к делу:
— Там с Пельменем совсем дело швах.
— В каком это смысле?
— В прямом. Ты как, закончил? Погнали, не то совсем скукожится, а хоронить не на что.
Они направились к другой общаге, фабричной, где проживали на казенных хлебах Яшка с Андрюхой.
Глава 10
Акимов же, в отличие от Кольки, имел больше шансов быстрее добраться до дома и горячего ужина. Он думал сначала сгонять до «Родины», может, командованию понадобится помощь, но легко успокоился на том, что руководство само вызвалось снять все вопросы, да еще и разворчалось, что подчиненные его списать норовят.
Сергей шагал, покуривая. Моросил, усиливаясь, дождь, кругом было тепло, сыро и уютно так, как может быть уютно осенью на окраине Москвы, когда на ногах хорошие сапоги, на тебе добротный плащ, а впереди маячит светлый дом, горячий чайник и теплая постель. Благодушный и спокойный, Сергей лишь поежился, вспомнив нехороший разговор с Введенской-старшей.
Сначала он пыхтел, словно чайник, но, поостыв, не мог не признать, что женщина права. Она вообще мудрее и дальновиднее, чем желает казаться. Возникли даже серьезные подозрения в том, что не она ли все это подстроила, с Сонькой? Не будь она известна как страшная наседка, можно было бы рискнуть предположить, что она специально вывесила полушубок, позволив строптивой дочке испугаться как следует, чтобы раз и навсегда оценила преимущества наличия мамочки, всегда готовой встретить с темной улицы.
Ведь это всегда неплохо, когда тебя кто-то поджидает. Вот как сейчас. Окна их комнат светились, Ольга была дома. Значит, Кольке сегодня недосуг зайти к ней, застрял где-то по своей педагогической части. Веры точно еще не было, у нее сегодня очередная комиссия, а потом еще и ночное бдение с главным бухгалтером, у которого опять искания и пересортица.
Жену жалко, а для акимовских целей это весьма кстати. Он желал поговорить с падчерицей наедине. Ведь ее мама, а его супруга, хотя и женщина выдающихся достоинств, регулярно строит из себя чуткого, дальновидного и, того хуже, объективного руководителя, а Гладкова-младшая, хитрая лиса, не преминет скрыться за мамин авторитет. Ни Вера Владимировна, ни Акимов — а оба почитали себя главами семейства — не станут опускаться до ссор при дочери.
Итак, плацдарм свободен, и нечего время терять. Акимов вошел в подъезд, поднялся по лестнице, открыл двери, прошел по коридору, проник тихонько в комнату, разулся, пристроил плащ на вешалку, поздоровался.
— Здрасте, Сергей Палыч. — Оля сидела паинька-паинькой, корпя над своими учебниками, надо думать, английского языка.
Новое послушание себе нашла. Немецкий она знала прилично, а тут решила английским овладеть. Объективно это отличное занятие для приличной девицы, субъективно — лучше б готовить выучилась. Или вышивать.
Да, этот змеиный язык Акимов на дух не переносил еще со службы в Заполярье. Пришлось тогда иметь дело с английскими союзничками, что оставило исключительно кислое послевкусие. И сами они барахло, и их хваленые «спидфайеры»[4], которые летчики иначе как «фрайерами» не именовали. Ползали эти машины, аки черепахи. За советское золото англичане ни одной стоящей машины так и не поставили.
И к тому же была у Сергея еще одна претензия личного характера: впоследствии, когда поступили новые, «усовершенствованные» «харикейны»[5], на одном из них был сбит обычным сто девятым «мессером» замполит, золотой мужик. Он-то,
